Богомол. Глава третья

Начало

Глава третья

По возвращению в Петербург я поступил на исторический факультет, окончил его и был оставлен для получения профессорского звания. Почти весь девятьсот третий год я провел в Тибете. В Петербург вернулся на исходе рождественского веселья, а через месяц японские миноносцы торпедировали наши корабли.

В первый день войны ко мне на кафедру заглянул Бикреев. Он сетовал на то, что наши генералы не потрудились узнать о Японии больше, чем написано в бульварных листках. Конечно, он вспомнил об экспедиции в Тибет, где я участвовал переводчиком, и спросил, не желаю ли послужить всерьёз. Я подумал, что меньше всего мне хотелось бы провести остаток жизни в аудитории, объясняя студентам, что Чингисхан предпочитал кобылье молоко, а не кровь христианских младенцев, и сказал:

— Почему нет?

И вот — эшелоны, вокзалы, Байкал, и зелёные меланхоличные сопки, и ветер в лицо. Первое время я служил при штабе армии, а в начале августа получил командировку в Амурский казачий дивизион. Предстоял разведочный рейд по тылам японцев, меня отправили с назначенными в вылазку казаками. Под проливным дождём наша полусотня попала в засаду, увязла в грязи. Назад вернулись с пленным японским майором и свинцовыми подарками от микадо; моя порция застряла в правой ноге.

В иркутский госпиталь ко мне из Петербурга приехала невеста, Маша. Мы не были близки до этой встречи. Нас повенчали жёлтым октябрьским утром в Иркутске. Через год родился сын.

Тем временем Бикреев поднялся по службе. Я перешёл под его начало просто и легко, будто свернул с Фонтанки на Невский. К моим ученым занятиям прибавились разведочные курсы Генштаба и новые задачи, не всегда связанные с археологией. Потом началась Великая война, и работы прибавилось. Меня отправили на Восток, где я и просидел почти всю войну.

Формально я числился в университете, а на деле воровал одну свою жизнь у другой, меняя науку на разведку и обратно. Стоит ли удивляться, что везение учёного осенило меня только раз. Это было в Китае, в пустыне Такла-Макан. Отправиться туда посоветовал мой учитель и друг Лао Ши, профессор университета Бэйян. Он полагал, что в селении Черчен погребена древняя библиотека, способная изменить представление Европы об истории и самом человеке.

Раскопки пошли из рук вон плохо. Дизентерия, лихорадка, заболели пять человек. Две недели мы копались в пыли и прахе, когда мне в руки попала средневековая рукопись — лист золотисто-жёлтой бумаги, сложенный в тридцать шесть сгибов. «Сказание о великом камне Идоган», так она называлась. Идоган, или удаган, — монгольское название шаманок, имеющих дело с силами природы, но продвинуться дальше названия не удалось: текст оказался шифрованным, ничего не понять. Я отправился в Тяньцзинь к Лао Ши. Он подтвердил мою догадку: книга написана в тринадцатом веке, возможно, сразу по смерти Чингисхана. Вместе мы подобрали ключ к шифру и, прочитав пару страниц, остолбенели: рукопись подробно рассказывала о последних днях властелина Великой Степи и его мистическом алмазе.

В те самые дни в Тяньцзинь прилетела весть о большевистском перевороте. Я оставил рукопись профессору и поспешил на поезд, надеясь вернуться в Китай не позднее Рождества.

Путь в Петроград занял три недели — на железной дороге творился дикий бедлам. Холодная квартира встретила меня запиской на столе: «Андрей, жду тебя в Мариинской больнице. Несчастье. Отец». 

Отца я узнал не сразу. Его лицо утонуло в бороде, на нём были засаленный армяк и цыганского вида шапка. По его словам, за сутки до моего приезда Маша и наш сын Юрка попали в бандитскую перестрелку на улице. Раны были тяжёлые.

В больнице не нашлось медикаментов. Я побежал в знакомую с детства аптеку на Литейном. Драгоценный свёрток с лекарствами уже оказался в моих руках, когда в зал вошли три матроса. Они жаждали морфию. Не знаю, насколько чудодейственны были мои микстуры, но когда матросы попытались их забрать, я застрелил всех троих.

Через полчаса в больницу вбежали семеро с винтовками наперевес. Отец их отвлёк, а я вышел через чёрный ход и на извозчике доехал до нашей дачи на Каменном острове. Утром явился Бикреев с новыми документами. Отца арестовали, держат в «Крестах».

Вечером я вернулся в больницу. Маша умерла на рассвете. Юрка ушёл вслед за ней. Отец скончался в тюрьме на десятый день, не выдержав допросов.

Сороковины отметили на даче. Приехал Бикреев. Следом за ним по сумеркам подтянулись ещё четыре гостя. Кого-то я знал хорошо — например, моего старого друга Серёжу Пыльцова, кого-то хуже, но все мы были учениками одного гуру. Под утро зашёл разговор о том, как жить дальше. Бикреев сказал, что в стране начинается движение против большевиков, и готовы ли мы помочь святому делу? Так появилась «Арго» — сеть из пяти учеников генерала Бикреева.

Одним из центров сопротивления был Омск. Мне поручили внедриться в тайную офицерскую организацию.

В этот русский Каракорум с его верблюдами и ветрами я приехал в начале марта восемнадцатого года. Омск давно виделся мне третьей столицей Российской империи — мантра «Ом» со славянским суффиксом удачно характеризует мир к востоку от Волги.

Я снял комнату неподалёку от Казачьего собора, в крепком доме с белыми ставнями. Домом владел штабс-ротмистр Фелицын — бывший читинский жандарм, чудом спасшийся от расправы в марте семнадцатого. С молодой женой и тремя сиамскими котами он обосновался в Омске на квартире сестры, уехавшей с мужем в Америку. Ротмистр не настаивал на оплате, стесняясь роли домовладельца и понимая, что карманы мои пусты. 

В первое время я пытался заработать частными уроками, но голодная профессура сбила цену до неприличия, и тут я вспомнил, что декреты Совнаркома не отменили покер. Самые крупные ставки делали в гостинице «Россия».

Гостиница кипела по ночам. Погоду за игорным столом делали местные шулера, убеждённые, что западнее Урала живут одни растерянные недотёпы. Моя удача стала поперёк их простой картины мира, и однажды они решили меня наказать. Блатные ходили за мной весь вечер, провожали толпой в уборную, и даже не спросили себя, зачем после игры я отказался от пролётки и пешком отправился по мосту через Омь. Несчастным осталось только ловить пули. Вернувшись домой и, как обычно, положив револьвер на тумбочку, я заметил по взгляду Фелицына, что он всё понял. Ротмистр посоветовал сменить компанию, заметив, что на квартире его приятеля прапорщика Смеловского играют немного скромнее, зато честно. Так я получил рекомендацию в подполье.

Смеловский сочинял стихи в манере Тиртея, столь же яростные и плохие, и под видом литературного общества сколотил военный клуб. Впервые после Японской войны я оказался в тесном кругу офицеров, но быть откровенным как прежде уже не мог. Своим новым друзьям я рассказал о себе многое, умолчав лишь о том, что по роду занятий я не только учёный. Уроком послужил бывший контрразведчик, бежавший из казанской ЧК. Он исповедался о побеге на собрании подпольщиков, где проверяли новичков. Его тут же сочли агентом красных и по-тихому, на всякий случай, закололи. Так, чужой среди своих, я встретил те шальные майские дни, когда чехословацкие пленные подняли мятеж на железной дороге, и на русском просторе за Волгой вспыхнула Внутренняя война.

Со Смеловским и Фелицыным я отправился в Самару к полковнику Каппелю. Мы немного побегали с винтовками по хазарским полям. Вскоре большевики отдали нам Казань с хранившимся в местном банке имперским золотым запасом. В городе меня нашёл Бикреев. Как всегда, он был информирован от и до, формально оставаясь преподавателем военной академии. Потом власть захватил Колчак, и меня пригласили в Огенквар-2* — там отчаянно не хватало кадров.

Сразу после назначения я отправился на Восток. В разъездах прошёл почти год. Тем временем Колчак уволил прежнего начальника разведки с его фантазиями вместо информации, пост занял сухарь и прагматик Бикреев. Осенью девятнадцатого года я получил приказ вернуться в Россию и наладить сообщение с нашей агентурой за линией фронта, в войсках большевиков.

Первым делом я наведался в Челябинск. В штабе Пятой армии работал агент Соловей —Серёжа Пыльцов. Он молчал уже месяц, отправленные к нему связные пропали без вести. Я заглянул в его роскошную холостяцкую квартиру поздним октябрьским вечером; Серёжа только что выпроводил яйцеголового комиссара в дымчатых очках, задушевно обращаясь к нему «товарищ Грызоватый».

Мы выпили за встречу. Серёжа, обладавший превосходным драматическим тенором, сел за рояль и исполнил арию Германа — «Что наша жизнь? Игра!». Повеяло ностальгией — десять лет назад в Киото он использовал арию как знак, что надо срочно вязать клиента. На звуки рояля заглянула соседка, миловидная щебетунья лет двадцати. Мы пили и танцевали, и вдруг меня пронзило необъяснимое сомнение. Я не верил ей, не верил Пыльцову, наша вечеринка казалась спектаклем. Когда гостья ушла, я понял: ария Германа — сигнал о появлении связного из-за линии фронта. Соседка уже позвонила в ЧК, а Пыльцов попытается меня задержать.

Нет ничего хуже, чем когда друзья заставляют выбирать между предательством и долгой мучительной смертью. Я выбрал третье. Он не мучился. В ящике письменного стола Пыльцов хранил списки нашего подполья в Челябинске. Десять фамилий были перечёркнуты красным карандашом с пометкой «сделано» и датой ареста — он сдавал наших людей экономно, по одному, будто выгадывал время.

Лишь на пару минут я разминулся с группой захвата, подкатившей на грузовике к парадному. Когда дошёл до вокзала, всё уже было оцеплено, по городу рассыпались патрули. Оставалось только одно: залечь в городе. В списке местных партизан, уцелевших от арестов, я выбрал гвардейца из Преображенского полка. Он жил в кривом домишке на берегу Миасса; его после ранения приютила  вдова. Мы выпили чаю, потом он попытался меня убить, пришлось его выключить. Очнувшись, преображенец наконец поверил моим словам, и вечером в его доме собрались пятеро подпольщиков — все, кто уцелел после арестов. Среди них оказался машинист, жилистый украинец с прокопчёнными висячими усами и бешеным взглядом. Он поведал, что накануне красные захватили наш бронепоезд, чудо британской техники. Броневик стоит на семафоре под охраной полудюжины бойцов и готов отправиться в путь хоть сейчас. Мы решились на штурм, полагаясь на единственный козырь — внезапность. 

Прошло удачно, не считая того, что двое наших погибли и я схлопотал пулю в плечо. За линией фронта мы подняли русское боевое знамя. Дальше — допрос в контрразведке, звонок от Бикреева, операционный стол. Руку спасли.

В госпитале я получил второй орден и первый отпуск. Когда ушли официальные генералы, в палату ввалились Смеловский и Фелицын. С собой они принесли новую кожаную униформу — шик военной моды, должно быть, ограбили какого-нибудь баталёра. Моя одежда сгорела в госпитальной печи, так что пришлось облачиться в этот наряд. Перед отправкой мне выдали щёгольскую форму офицера эскорта главнокомандующего. Надену её в праздном богатом Иркутске, чтобы не выделяться из толпы. 

__________

* Огенквар-2 — отдел 2-го генерал-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба Русской армии (военная разведка).

Продолжение.