Личная жизнь

Таня ушла от матери в позапрошлом году. Девятнадцать исполнилось, и она сказала — хватит. Себе сказала, не матери. Да мать, собственно, не особо ее уходом и впечатлилась — слишком была занята. Занята своими страданиями, слезами­рыданиями по очередному рухнувшему браку. Кстати, Таня на мать не сердилась. Ну правда, чего сердиться, если уже насмотрелась спектаклей. Мать всегда что­то такое представляла. Артистка. Про мать­артистку Таня еще в школе услышала. Училки между собой сплетничали, обсуждали очередной скандал, который Танина мать устроила на родительском собрании. Стыдилась Таня? Да, всего этого — громкого голоса, громкого смеха. Всего, что чересчур. Когда у подруг в домах спокойно, у ее матери в очередной раз «открылись глаза». Все открытия касались мужчин, которых мать любила, любила… А мужчина — подлец. Подлецов на Таниной памяти было человека три. Их тоже можно понять — летели на красоту. Танина мать — красавица безусловная. Ну, как положено: волосы, глаза, руки, ноги, постоянные диеты и отрепетированные жесты. Недовольство собой и восхищение собой. Каблуки, и ежедневные причитания перед зеркалом, и подсчитывание морщин. Разговоры матери с Танькой сводились в основном к тому, что мать советовала дочери не упускать свой шанс. А шанс — это встреча одного и единственного. От таких разговоров Таньку мутило. Было время, когда Танька втихую презирала мать за эту позорную зацикленность на мужиках. А потом махнула рукой. Равнодушно воспринимала завистливые вздохи школьных подруг: «Какая у тебя, Таня, мама». Не станешь же каждому встречному­поперечному рассказывать, как ее мама­красавица купила с зарплаты какие­то совсем идиотские туфли себе, и теперь они сидят на одних макаронах. А Танькина мать каждый вечер жалуется, что у нее с такой кормежки мигом талия поплывет. А о том, что дочери что­то там нужно, не вспоминает. Танька ездила к отцу клянчить деньги. Это она так называла свои походы — клянчить. На самом деле она приезжала и молча сидела у него. И он молчал, перебрасывались какими­то фразами — ты как, а ты как. Жена отца хлопала дверью, запиралась в комнатах с новыми детьми отца — пятилетними близнецами. Танька сидела на кухне и слышала, как эта женщина говорила громко: «Тетя скоро уйдет». Отец переживал, стеснялся и постоянно чем­то гремел — чашками, блюдами, сахарницей. Танька всегда хотела есть, но от угощения отказывалась, уезжала голодной. Вот так посидит за неумело накрытым отцом столом час­полтора и уйдет голодной. И она, и отец очень тяготились этими встречами. Но что делать, если с Таньки в школе опять денег требуют, то на одно, то на другое, на третье, на факультатив, на обеды. И еще нужно хоть что­то из одежды купить. Сапоги. Мать к таким покупкам не привлечешь. Мать услышит, заплачет, слезки мелко­мелко потекут по румяным щекам, потом на целый день заведет причитания — «я плохая мать». Ну и толку? Проще поехать самой к отцу, забыв о гордости, выклянчить у него хоть на что­то. Потом Танька стала приезжать к нему на работу, ловила его в конце дня; он стыдился таких встреч на ходу, она стыдилась. Он совал Таньке деньги сколько мог. А мог он совсем немного — новая жена строго следила за тратами. Таня на отца не сердилась, сердилась, скорее, на себя — что так долго тянется время ее школьного детства. Побыстрей бы школу окончить, и начнется другая жизнь. Ее личная, Танина. С поступлением пролетела, пошла работать. А все заработанные деньги все равно уплывали — на дом, на еду. Хоть Танька и старалась на всем экономить, но приходила с работы мать и, скривив красивое свое личико в жалкую гримасу, хныкала, что ей так хочется чего­то вкусненького. Таня шла в магазин, и вся ее крошечная зарплата и вместе с ней мечты о каких­то переменах улетали в мгновение. И все по кругу, по кругу. Потом появился у матери очередной мужчина, любовь, любовь, Таня воспрянула духом. Во всяком случае, мужик хоть жмотом не был, хотя бы не думать о том, что там есть в холодильнике. А потом она решила уйти. Практически в никуда. Но смотреть, как мать в очередной раз изводит себя разочарованиями в любви, было тошно. Тем более утешительниц набежала толпа. Как только у матери заканчивался очередной роман, к матери заявлялись подруги, все как одна крепко семейные и Танину мать глубоко презиравшие за ее счастье­несчастье в личной жизни. Ну, может, завидовали легкости, с которой женщина швыряет свою жизнь совершенно посторонним мужикам. А может, ходили к ней как в кино — посмотреть, как бывает. Жизнь, хоть и не совсем настоящая, но захватывает на час­полтора. Кто, где и с кем. Даже ввернуть неудобно — что, мол, ездила со своим на оптовку, всего накупили. Когда тут такие рассказы. Не женщина прямо, а птица Феникс, чуть­чуть в себя придет — и опять верит в любовь. Опять у нее надежды, опять маникюр, ресницы.

****

А Танька таких женщин побаивалась и, наверное, презирала, но вот с такими ей приходилось вместе снимать квартиры. Что одна подружка такая, что вторая. Что третья. Чтобы строить планы — куда пойти вечером, в чем, кто кому звонит первым, а кому самой первой лучше не звонить, надо быть гордой. Вообще­то рехнешься. Взбесишься. «Таня, а можно твою синюю кофту надеть, ты же все равно не носишь?» «Отстань», — Таня не отрывает глаз от учебника. «Все учишь, все учишь, а с институтом опять пролетела. И в этом году пролетишь», — мстительно шипит подружка и тайком тянет из шкафа Танину синюю кофту. Чтобы уйти в этой кофте навстречу своим мечтам. Чтобы через пару недель точно так же, как Танина мать, рыдать и жаловаться, что нарвалась на подонка. И экономить у Тани не получалось, потому что подружки набирали кредитов, а потом жили впроголодь и клянчили у Тани деньги хоть на пачку лапши. Готовить что­то выходило еще дороже — сваренная накануне кастрюля супа улетала за полчаса. Ведра картошки хватало на два дня. И что тут говорить о шампуне, зубной пасте, мыле и прочем, прочем, прочем.

Когда Костя предложил Тане переехать к нему, Таня спросила только одно: «Когда?» Костя — бедный, бедный, бедный благородный Костя — очевидно, тотчас же пожалел о сказанном. Но воспитание, увы, книжки, на которых вырос, окружение и прочая лабуда — про что фильмы снимают, и ни один сценарист таких фильмов ни дня не жил этой жизнью — перевесили сомнения и страх. Костя сказал: «Поехали». Танька усмехнулась: «Ты прям как Гагарин». Он даже такси вызвал, чтоб перевезти сразу Таньку с вещами. Стоял в дверях и смотрел, как Танька из кучи барахла выбирает свои шмотки и набивает все в сумку. А расстроенные подружки сидели по своим кроватям и ныли, что Таня бросает их в самый ответственный момент, и кто, интересно, будет теперь платить за все?

Они поехали к Костиной бабушке, на половину квартиры которой — Костя успел сообщить Тане это еще в такси — он имеет полное право. Он даже коммуналку оплачивает сам — почему­то добавил Костя, когда они подъехали к дому. Танька быстро подсчитала, что оплата коммуналки всяко­разно выходит дешевле, чем ее нынешнее житье. На крайний случай можно купить ведро картошки… Бабушка встретила их сурово. «Это Таня, она здесь поживет». Ох, Таня выдохнула, хорошо еще, что обошлось без криков «вон» и «это моя квартира». К чему­то такому Танька была как раз готова. Вот интересно — как бы она сама поступила на месте этой дамы. Такую и бабушкой­то называть странно. «Ольга Ивановна», — представилась Ольга Ивановна. Танька что­то пролепетала в ответ. Что она тут временно. Костя — бедный благородный Костя — набрался смелости и отважно провел экскурсию: здесь у нас кухня, здесь ванная, здесь комнаты. Как будто можно что­то не усечь в планировке двухкомнатной квартиры.

****

В общем, зажили. Как брат и сестра. Первое время Костя, как Таня поняла, скорее из вежливости, подкатывал к ней с шутливыми предложениями, но Танька сурово все шуточки пресекла. Под ее взглядом Костя краснел как школьник и, похоже, выдохнул с облегчением. Зато как хорошо и спокойно жить у спокойных и хороших людей. Когда твоя комната — это твоя территория, пусть даже и перегороженная шкафом. Зато у Тани есть теперь почти два метра ее почти личной территории. За которую она, кстати, платит, и платит вовремя. Когда Таня положила на стол деньги, Ольга Ивановна кивнула, спокойно все пересчитала и спокойно же сказала: «И правильно, самой же тебе будет легче». Ну и насчет прочего как­то так все утряслось. Во всяком случае, на купленную Таней картошку никто не посягал, сваренного супа хватало на три дня поесть всем. На работе над Таней и Костей подшучивали, Таню втихаря расспрашивали, недоверчиво ухмылялись, когда Таня говорила, что рассказывать нечего. Про них посплетничали, а потом интерес угас, потому что появилась новая тема для сплетен — новая сотрудница. Красивая такая, Галей звать. Вот на ней Костя и женился, и они скоро уехали в Москву, учиться там, волонтерить и пропадать в собачьих приютах. После отъезда внука Ольга Ивановна загрустила, начала болеть, а потом и вообще слегла. А Таня ее раздражала. И тем, как подает лекарства, заваривает чай, включает телевизор, и что не может найти ее любимую книгу. Таня ходила на цыпочках и помирала от страха. Просила у судьбы одного — чтоб Ольга Ивановна так не хандрила. А потом пришла весна, Таня накопила денег и купила Ольге Ивановне дорогущий телефон с камерой. Так что увидеть внука и поговорить с ним можно в любое время. У нее даже силы нашлись слетать в столицу и повидаться с правнуком. Галя же мальчика родила. А потом Ольга Ивановна и вовсе в Москву уехала. Отдала Таньке ключи и сказала: «Остаешься тут за хозяйку. Живи, Таня, и радуйся». И засмеялась: «Теперь у тебя начинается уже своя личная жизнь». Танька хотела сказать, что все, все у нее есть и что ее личная жизнь — это сама Ольга Ивановна, и Костя с Галей, и их сынок, это все Танькина личная жизнь и есть. Но постеснялась. Ольга Ивановна — женщина суровая и пустых разговоров не любит.