Богомол. Глава двадцатая

Продолжение. Начало в номерах 38 (2019) — 5 (2020). Глава девятнадцатая. Начало

Глава двадцатая

На улицы вернулся холод, но прогулки стали наслаждением. Красные очистили кварталы в центре, тащат пулемёты на колокольни, на перекрёстках строят блокпосты — деревянные балки обкладывают мешками с песком и обливают водой, чтобы создать ледяной монолит. По улицам тянутся военные обозы — тыловые части уходят.

В ночь на среду мы с Базалом и прочей братией пили в «Модерне». На рассвете я чуть живой добрался до своей квартиры. Через пару часов загрохотали в дверь. Я машинально выдернул кольт из-под подушки и чуть не выстрелил, когда в комнату влетел Мишка.

Хозяйский сын — при полном кадетском параде. Курносое лицо сияет, даже форменная фуражка нашлась.

— Ваше благородие, ура! — выпалил он с порога. — Русская армия взяла Иннокентьевскую! Завтра наши будут здесь!

Я спрятал оружие. Мишка даже не испугался.

— Так вот, — продолжал он, — я знаю, как победить краснопузых!

— И как же?

— Чехи — вот главная заноза! Надо чехов обратить против большевиков!

— Интересно.

— Да просто всё! На Петрушиной горе стоит батарея пушек. Надо внезапным и скрытным ударом захватить батарею и обстрелять чехов на вокзале! Они там, с горы, как на ладони! Чехи шарахнут по красным, а нам того и надо! Надо всего тридцать храбрых бойцов!

— Что ж, неплохо придумано. Только вот незадача: нет у меня тридцати бойцов, Михаил.

Похоже, из мальчишки выйдет толк.

Итак, остатки наших армий — в пяти верстах от Иркутска. После смерти Каппеля командование взял на себя генерал Войцеховский. Говорят, он выполняет приказ Каппеля взять Иркутск, но штурм необходимо отставить. Наши попадут в ловушку. Наверняка разведка доложила, что красные покинули город, остался лишь отряд прикрытия не больше батальона, но это иллюзия. Базал проболтался (я проверил), что повстанцы засели в предместьях на Якутском и Заморском трактах. Как только наши втянутся в центр и увязнут в боях, красные ударят с двух направлений. Силы сторон примерно равны, однако для штурма необходимо преимущество, к тому же наши слишком измотаны долгим походом, артиллерия потеряна в пути, а батареи красных в полном порядке. Войцеховского обложат сто пятидесятым калибром с Петрушиной горы и рощи «Звёздочка», потом возьмут в окружение и раздавят.

Есть и другая новость. Базал откровенничал в ресторане, что красные заключили важную сделку с союзниками. Партизаны клятвенно обещали Жанену взорвать Кругобайкальскую линию, если он объявит нейтралитет. От него требуют одного: открыто ударить по Войцеховскому. Жанен дал добро ― его миссия под угрозой; если большевики испортят дорогу, чехи надолго застрянут в Иркутске, и Жанену придётся забыть о счастливой старости. Но Колчак — в иркутской тюрьме. Отрекутся ли от него солдаты? Нет, не думаю.

Значит, бойня все-таки случится. Однако должен быть срединный путь.

Меня охватила лихорадка. Я выпил остывшего чаю, принялся бродить по квартире. За окном ударили в колокол, раз, другой, третий. Когда последняя нота втянулась в прокуренный воздух, я уже знал, как поступить.

Посмотрел на себя в зеркало: горящие глаза под хмурыми бровями, осунувшееся небритое лицо, вылитый анархист. Надев костюм, с которым я не расставался последний месяц (френч без погон, полушубок, жёлтая папаха с красной лентой), прогулялся пешком до тюремного замка. За папироской побалагурил с охраной. Почти всех заключённых отпустили, прежнюю охрану разогнали, и вот вам тюремная стража: сонные, заросшие, чудовищно скучающие люди под командой бывшего прапорщика, отстранённо читающего старый, разорванный на самокрутки журнал. Я ожидал увидеть отборный большевистский отряд, а нашёл полсотни волонтёров с одним пулемётом, и трезв только пулемёт. Они даже не спросили, кто я, с какой целью интересуюсь. 

Вернулся домой с готовым планом: перейти Ангару по льду в самом узком месте, у Московских ворот; дальше, по тракту — на станцию, к Войцеховскому. Ознакомить его с обстановкой, взять две казачьи сотни и броском на тюрьму освободить адмирала. Он ― живое знамя. Город станет нашей крепостью.

Я тщательно побрился, начистил ордена, из загашника достал свой перстень, подаренные Каппелем часы, облачился в форму и, простившись с хозяйкой, отправился в путь.

В тот вечер луна спряталась в тучах, тьма стояла гробовая. В переулке у Хлебного рынка навстречу выехал конный повстанец. Он глазам не поверил, увидев капитанские погоны и шеврон добровольца, но я вернул его с небес на землю. К Московским воротам я подъехал на резвой гнедой кобылке.

По левую руку, на том берегу россыпью огней поблёскивал вокзал. Справа — пикеты красных. Подойти под укрытие разбитого моста не получится — всё простреливается из окон гимназии. Казалось, я выбрал единственно правильное место для переправы, но не учёл одно обстоятельство.

В массивных Московских воротах есть комнаты на высоте третьего этажа. В ту ночь там засел революционный дозор. Только я ступил на лед — и в полукруге окна звякнули разбитые стёкла. Сразу, без окриков, раздались выстрелы. Кобыла дёрнула крупом и завалилась на бок. Едва успев выдернуть ногу из-под горячей туши, я вскочил и побежал на левый берег, где темнел знакомый силуэт бронепоезда.

Патруль увлёкся стрельбой. На середине реки я обернулся для ответного выстрела — и сразу дёрнуло плечо. Нарвался на пулю, как поп на кабак, и снова — в плечо! В глазах потемнело. Споткнулся, вскочил и запетлял по перепаханному торосами льду. Боль перекрыла сознание. Я резко взял вправо.

По счастью, небо совсем затянуло. Патруль потерялся, впереди замаячили японские штыки — солдаты Дианы. Монголы подхватили меня и потащили в душную, адскую тесноту вагона. Запахло жжёной травой. Вторая пуля в то же место — не просто намёк небес, а приглашение к беседе, но то ли Бог недосказал, то ли я недопонял.

Наконец я отключился. А через минуту пришёл в себя от сумасшедшей боли. Диана с пинцетом в руке уронила пулю в пустую металлическую тарелку (зачем они всегда бросают вынутые пули в металл?), поплыло женское бормотание: «таята ом бекандзе, бекандзе, маха бекандзе, радза самудгате соха», — мантры шли одна за другою, и я поднялся в мягкое и милосердное, как небо, забытьё.

*  *  *

Проспал больше суток. Потрясающе: рана почти не болит, только чешется безумно.

За окном — свежее утро, в воздухе висит аромат варёной ягнятины с душистыми травами, Диана раскладывает приборы. У моих ног сидит рослая собака с удлинённой симпатичной мордой и белой шерстью — русская борзая. Собака смотрела на меня с пониманием и, кажется, улыбалась. Её шерсть пахла солнцем и ветром.

— Знакомьтесь, — сказала хозяйка, — Индиана.

— Интересное имя. С вашей стороны довольно самокритично.

— О, я на это не способна — имя было на ошейнике. Кто-то бросил её на вокзале, пришлось взять к себе. Благодарите Инди — она разбудила меня, когда вы попали под обстрел.

Я пожал собаке лапу, поданную мне с явным удовольствием.

Принял душ, осмотрел вещи. Оружие на месте. Диана раздобыла для меня новые документы, теперь я капитан королевских стрелков Генри Уолтон Джонс. К документам приложено полное облачение офицера Собственного герцога Кембриджского Мидлсекского пехотного полка. Что ж, канадцем я ещё не был. Примерил полевую форму с несуразной шапкой-ушанкой, парадную не стал — красный мундир и мохнатая busby до смерти напугают чешское воинство. Из зеркала ванной комнаты на меня смотрел изрядно побитый, но не сломленный офицер и джентльмен.

После завтрака я выслушал мнение Дианы о том, где находится пропавший вагон. Она убеждена, что пульман с драгоценностями стоит на станции Иннокентьевской.

— У меня осталось одно нерешённое дело, — сказал я.

— Хотите спасти адмирала?

— Приму любую помощь.

— Охотно помогу. Заодно освободим из тюрьмы одного японского офицера, моего супруга. Мечтаю с ним познакомиться.

В полдень я отправился в город. Договорился с Дианой о встрече на Средне-Амурской. Она обещала приехать со своими бойцами сразу после заката.

С берега открылась тревожная картина: переход через реку закрыт, семеро похмельных бандитов с наганами отбирают у прохожих деньги, золото и серебро. Я прошёл свободно, форма помогла. На берегу остановил пролётку.

Усталый город не хотел замечать перемен. Жизнь терпеливо текла по своим руслам, обходя новости и политику. Лишь на углу Амурской и Большой у газетной тумбы собралась толпа, читая свежее сообщение.

Я почувствовал горечь во рту — десятки раз убеждался, что это вестник больших неприятностей. На всякий случай я вынул револьвер и поднялся во двор на Средне-Амурской через заднюю калитку. В уши ударил невыносимо протяжный, отчаянный женский вой. Вверху, на пятачке между домами, у стаек, в красном снегу лежали мёртвые тела. Хозяева и Мишка.

Кадету досталось больше всех, я опознал его по лоскутам чёрной куртки и откатившейся в сторону фуражке. Старуха-служанка ползала среди тел, вся облепленная кровавой крупой.

— Где Глаша? — крикнул я, приходя в себя.

Старуха не отзывалась. Дед курил мятую, изломанную самокрутку в сторонке.

— Явились оружны, хари пьяны,— проговорил он. — Может, обошлось бы, дык Мишка винтаря схватил да пальнул. Они его начально из наганов, а после — шашками. А там уж и хозяев, упокой Бог.

— Девочка где?

Дед угрюмо махнул рукой. Я метнулся к стайкам. Дверь одной была приоткрыта, из темноты виднелась русая головка. Я приподнял её, как мог, осторожно. Кровью было пропитано всё. Грязно-розовая пена пузырилась на губах.

— Я умираю? — тихо спросила она.

— Ну что ты, золотце, до свадьбы заживёт.

Она вздохнула и закашлялась. Кровь усилилась.

Что-то нашло на меня. Будто не она, а сердце мое лежало передо мной, полное любимых моих мертвецов, и спрашивало о чём-то ясном и невозможном. Я вспомнил, как однажды монгольский лама провожал умирающего ребенка, склонившись к его уху и шепча что-то нежное, чистое, спасительное. Безумие в такие минуты, быть может, самая нормальная реакция, я наклонился и зашептал, хотя слёзы уже начали свою работу:

Кто лежит в могиле,

Слышит дивный звон,

Самых белых лилий

Чует запах он.

Кто лежит в могиле,

Видит вечный свет,

Серафимских крылий

Переливный снег.

Но идешь ты к раю

По моей мольбе,

Это так, я знаю.

Я клянусь тебе.

Это Гумилёв, мы были знакомы в далёком, не помню каком году… Впрочем, это было неважно. Это говорил я.

Вечером пришла Диана. Села у окна. Я не знал, что сказать, и как жить дальше, я тоже не знал.

— Простите. — Она осторожно положила пальцы мне на плечо. — Есть новости об адмирале. Мой источник передал, что он расстрелян. В пять утра. Тело бросили в крещенскую купель.

Моя рука оглушающе заныла.

— Что теперь? 

Диана достала папиросу из портсигара.

— Я говорила с Войцеховским. Он знает, что в городе его ждёт засада. Ситуация проста: Верховный правитель мёртв; Каппель погиб; французы и чехи — на стороне повстанцев. Армия пройдёт мимо Иркутска.

Я принял дымящуюся папиросу из её пальцев.

— Что ж, поздравляю — вы сохранили много солдатских жизней, — сказал я. — Тела спасены, но как насчёт душ? С совестью как быть? Что если прав был князь Болконский, и успех сражения зависит не от диспозиции и соотношения сил, а от того чувства, с которым солдаты идут в бой? Если так, то сегодня мы упустили великую возможность. Это уже не армия ― это гвардия. Она умрёт за своего вождя, живого или мёртвого. Вряд ли мы простим себе нынешний день.

Диана встала. Густой синеватый дым поднимался к её рукам, обволакивал  перстни.

— Обход города начнётся ночью, в десять, — произнесла она. — Бóльшая часть войск пройдёт по мосту через Иркут. Пойдёмте и мы, капитан. Правда, пойдёмте.

Оставив дверь открытой, мы вышли, за калиткой оседлали коней. Снег валил, пропитал воздух. Вниз по склону по едва различимой улице мы скатились к реке и по льду поехали к левому берегу, ничего не видя перед собой, бешеный был снегопад. Позади — скомканный черновик моей жизни, а сейчас кони несут нас по белому. В пустоте застонало железо, грохнули вагоны, повисла тишина. 

Продолжение.