Богомол. Глава четвертая.

Продолжение. Предыдущая глава. Начало

Глава четвертая

Почти весь путь летели с ветерком ― наш «Прери», благослови его Господь, редко сбрасывал скорость. Остановка случилась только в Нижнеудинске, застряли на десять часов. По словам начальника станции, мы пропускали поезда чехословацких легионеров.  Мои угрозы на него не действовали.

Потратив утро на телефонные звонки всем, от кого можно было требовать, злой как цепной пёс я вернулся в купе; видеть никого не хотелось. Пара дыхательных упражнений, кофе и коньяк по обыкновению примирили меня с реальностью, и даже, пожалуй, слишком: налетела меланхолия. Я отворил окно.

Осень уже склонилась к зиме. Последние костры догорели, в воздухе летало предчувствие снега. Всю жизнь я в походе, и снова русское межсезонье, и серые протяжные поля, и нитка железной дороги, ― всё то же, что и всегда, только вокзал непривычно пуст для суматошного полуденного часа. Перрон оживляли только шестеро бойцов в монгольских малахаях и стёганых дэгэлах с армейскими погонами; должно быть, бойцы атамана Семёнова, подумалось мне, хотя от этих мест далековато до его улуса, Забайкалья. Офицер в пышной собольей шапке и малиновом халате подъехал на белом поджаром коне, спрыгнул на землю. Его тонкий подтянутый силуэт исчез из виду за стеной эшелона, ворвавшегося на станцию с запада.

В семь часов пополудни мы тронулись. Счёткин закрылся у себя ещё в Нижнеудинске, обедали без него. Офицеры вели себя любезно и лишнего не болтали, только мичман поделился своими мыслями о татаро-монгольском нашествии. По его мнению, никакого нашествия не было, просто монголы и татары передрались в день рождения Батыя и очнулись только под Будапештом, когда кончилась архи. Я смеялся со всеми и думал — почему Счёткин медлит? На его месте я атаковал бы именно сейчас: до Иркутска меньше девяти часов, остановки не предвидятся.

После обеда я отправил офицеров на огневую платформу, они ушли недовольные. Все они прошли германский фронт. Если я поставлю в охрану салон-вагона солдат, новобранцев из запасного полка, офицеры справятся с ними на раз. Я решил обойтись без охраны, только занял кресло в кают-компании ― против входа, наискосок.

Но Счёткин спал. Я уже начал надеяться, что он не проснётся до самого Иркутска, когда, за час до полудня, он явился в кают-компанию с бутылкой бренди.

— Бдите? — поинтересовался он.

— Осталось пять часов, какой уж сон.

— Вот и чудно!

Счёткин потёр ладони о брюки, откупорил бутылку. Мы чокнулись. Он опустошил стакан залпом, зарядил нос из своей табакерки и, громко шмыгнув, продолжил:

— Да! Как божественно удачно вы назвали поезд — «Арго»! Бездна мифологии!

— Только давайте не будем заглядывать в эту бездну, чтобы она, чего доброго, не стала заглядывать в нас.

— Да уж! Это кошмар, когда находишься под наблюдением. Представьте, они едва не посадили меня! Для них все экономисты — плуты априори! А генерал Бикреев, знаете такого? Вот это фрукт! Кстати, это он назначил вас на этот бронепоезд вместо того чтобы дать вам отдых. Так вот, говорит он давеча на фуршете в министерстве: «Чтобы войны прекратились, достаточно избавиться от полусотни старых богатейших семей, управляющих этим миром, а начать необходимо с их приказчиков — международных финансистов». Каково?

— Наверное, генерал знает имена означенных господ.

Как я и думал, Счёткин списал мои слова на иронию.

— Ну, теперь с этой страной покончено, — отсмеявшись, сказал он. — У России нет шансов, и для неё это благо. Как там у поэта: «И революции Лонгиново копьё!» Гляньте, — он кивнул за окно, где проплывала станция Зима. — Сколь ёмкое название! Бр-р-р! А вот ещё, полюбуйтесь! — Он порылся в портмоне размером со школьную тетрадь и вынул пятирублёвую сибирскую купюру. — Посмотрите, какое убожество, как съёжилась эта банкнота! А всё потому, что жареный гусь на вокзале стоит двести рублей! Позор! Вот и поблёкли ваши деньги! А люди, что происходит с людьми? Все опустились, упали, стали какими-то некрасивыми; живые трупы, право слово!

— Но всё-таки живые.

Счёткин заглянул мне в глаза.

— Именно это я и хочу сказать: пока ты жив, поправимо абсолютно всё. Немного денег на личном банковском счету, всего лишь чуть-чуть свободы — и вы уже не чувствуете себя растоптанным. Вот вы, кем вы были до войны?

— Приват-доцент Петроградского университета, кафедра всеобщей истории.

— О, история! — Счёткин всплеснул руками, откинулся назад. — Теперь мы все в истории, по уши! Что она делает с нами, проклятая! Все люди как люди, а здесь — то один переворот, то другой!

— Что делать? Россия — это вечный поиск предела.

— Предела терпения! Вот гляжу я на вас в военном облачении, в этих ремнях, и понимаю, что вы ряженый. Слишком вы хороши для военной формы. Но кто же вы? Шпион? О, нет! Шпионы, они люди бесцветные, а ваше лицо примечательное. Ваше место на высокой кафедре, в Оксфорде. Вообще, внешность ваша, манеры… Это, знаете ли, итог весьма долгой селекции. Вы дворянин? Простите, я грешным делом подумал, что вы аристократ, ибо на вашем пальце довольно интересный предмет ― кольцо выпускника Пажеского корпуса, если не ошибаюсь. Сплав золота и стали?

— Да, но я вовсе не аристократ.

— Однако считаете себя русским офицером, тут и к гадалке не ходи. Не ваше всё это, давно не ваше. Страны уж нет, а те — далече; так, остался клок, и тот висит на штыках иностранцев. Вот не понимаю — что вы хотите защитить?

— Русский образ жизни, например.

— О! — застонал Счёткин. — И что это такое — русский образ жизни? Посиделки на даче, романсы? Адюльтеры с неумелыми женщинами, склонными бросаться под поезд? А невежество, Держиморды, унтеры Пришибеевы? Да пропади оно пропадом! Это же понятно — война проиграна! И кому достанется золото России, как думаете?

— Не знаю.

Счёткин смял пустую сигаретную пачку.

— Я вот тоже в недоумении. Одно знаю — Россия потеряет золото.

— Ставите под сомнение целесообразность нашей миссии?

Счёткина пробил смех. Приклеенная к губе сигарета подпрыгивала. Он оторвал сигарету и хлебнул бренди.

— Если угодно, я поясню, — сказал он. — К чёрту адмирала, к чёрту барона. Мы везём этот груз в Китай, на берег океана! Вы получите свою долю — восемьдесят семь килограммов золота. Дальше отправляйтесь куда хотите, лично я предпочитаю Лондон.

В тамбуре раздался стук, что-то приглушённо лязгнуло. В салоне возник детина-поручик. Взгляд его белёсых глаз ничего не выражал, руки он держал за спиной.

— Что ж, понятно, — сказал я. — Но каким образом вы намерены пройти станцию Даурию, где находится ставка барона Унгерна?

— Мы не будем останавливаться. У нас бронепоезд!

— Очевидно, вам ещё не доводилось оказаться под огнём артиллерии. И готов побиться об заклад: вы не слышали о сноровке бойцов-харачинов, способных ворваться в поезд на полном ходу и вырезать всех до единого.

— Это детали. Итак, ваша ставка?

«Где урядник и мичман? — думал я. — Ждут за дверью? Или войдут? Лучше бы вошли».

— Ах, Мечислав Борисович! — произнёс я. — Ваша логика безупречна. Однако не кажется ли вам, что нынешняя экспроприация подобна мародёрству? Можем ли мы назвать нравственным этот поступок?

— Да бросьте, — Cчёткин махнул сигаретой. — У адмирала в запасе куча золота, а барону вообще наплевать, он мечтает победить с помощью богов.

— Но как же совесть?

— Андрей Петрович! Да поймите вы простую вещь! Побежденных обычно грабят. Да-с, грабят! Вы можете поместить золото в какой угодно банк — японский, американский, швейцарский, обратно вы ничего не получите! Ниче-го-с! — Счёткин подпрыгнул, с живостью изобразив лукавое лицо банковского приказчика: — А вы, собственно, какое государство представляете-с? Временное Сибирское правительство? Так ведь нет такого государства, красные его съели. Ах, вы представляете Белое движение! Вы что, негров убиваете?

С ухмылкой на лице он прибавил:

— Надеюсь, вы способны оценить мое предложение.

— Я оценил.

Кольт с взведённым курком уже находился в моей руке. Внезапность сработала. Поручик открыл рот и хлопнул глазами. Счёткин дёрнулся за своим браунингом в боковой карман, я прижал его руку. В кают-компанию вломились мичман и урядник. Я успевал ранить их всех по порядку: казак — моряк — поручик — Счёткин.

Дальше, как бывает, время замедлило ход. Но когда мой палец лёг на спусковой крючок, трое у входа внезапно подкосились и рухнули на пол. Счёткин дёрнулся в судороге, его лицо перечертил ужас. Мой револьвер выстрелил. Пуля сбила шапку с головы монгола, шагнувшего в комнату.

Продолжение.