Богомол. Глава пятая

Продолжение. Предыдущая глава. Начало

Глава пятая

Впрочем, то был не монгол, а монголка. За ее спиной стояли шесть крепких низкорослых солдат в малахаях и синих халатах с погонами.

От пороховой гари, заволокшей салон, я чихнул.

— Извините, если помешала, — сказала гостья спокойным грудным голосом, опуская свой наган, — но мне показалось, что ваш собеседник был чересчур настойчив.

— Не стоило труда. Я и сам готовился переменить характер нашей беседы.

В кают-компанию хлынул свежий воздух. Дым рассеялся, и первым делом я отметил, что ошибся насчет монголки: передо мной стояла русская сибирская красавица, одетая в шелковый дэгэл необычного покроя. Изящная, стройная, с внимательным взглядом зеленых, слегка раскосых сверкающих глаз на породистом лице с азиатскими скулами и слегка поджатыми, четко очерченными губами, она являла чистый образец гуранки. На левой скуле — тонкий шрам, свежий, не больше месяца. Черные прямые волосы с рыжим отливом скрепляла золотая заколка, длиннополый малиновый халат пошит как френч. Карнавал на марше.

— Капитан Безсонов. К вашим услугам, мадам…

— Брагина, — сказала она и вынула из рукава несколько свёрнутых бумажных листов и маленький веер. — Диана, так меня зовет господин барон.

От бумаг потянуло тонким цветочным запахом и свежестью молодой женской кожи. Удостоверение было выдано на имя Елены Даниловны Брагиной, сотрудницы Читинского отделения Госбанка. Мандат, очень похожий на настоящий, указывал на то, что она уполномочена принять у меня груз золота и поезд. Вполне возможно, что передо мной та самая Диана из семеновской контрразведки, о которой рассказывал Бикреев; точнее, она работает на барона фон Унгерна-Штернберга —  компаньона генерала Семёнова.

— Не знал, что господин барон оказывает дамам столь весомое доверие, — заметил я, возвращая документы. — У вашего начальника репутация монаха.

— Я не стала бы медитировать на облако дезинформации, которым окружен образ его превосходительства.

— О, да — я даже не подозревал, как хорошо владеют оружием его бухгалтеры. Кстати, не пора ли вынести тела?

Диана отдала приказ по-монгольски. Мне послышался южный, харачинский акцент.

— Что ж, — сказала она, сев на диван и приняв от меня чашку кофе, — давайте перейдем к делу. Охотно отвечу на ваши вопросы.

— Их не так много. Я не стану спрашивать, была ли случайной остановка в Нижнеудинске, ведь вы, конечно, проникли в поезд именно там. Кто ваш сообщник, мне тоже безразлично. Меня интересует одно: как вы узнали о плане Счёткина?

— А вы меткий стрелок: из массы вопросов выбрали тот, на который невозможно ответить. Видите ли, истинное знание редко приходит логическим путём. Скажем так: я испытала интуитивное прозрение.

— Не надо играть со мной. 

— Но я действительно привыкла доверять интуиции — мой дедушка был шаманом. 

Меня будто накрыло багровым плащом. Приступ смеха обещал быть нервически-диким, я едва смог сдержаться, и на излёте ослепительной, щекочущей разум искры внезапно вспомнил, где видел её лицо.

Давным-давно, еще студентом, я участвовал в экспедиции, моей первой вылазке на Восток. По пути наш караван остановился в Кяхте у купца Данилы Митрофановича Брагина. В тех краях он считался большим интеллектуалом и счастливчиком — приехал в Забайкалье школьным учителем, женился на дочери монгольского князя, занялся торговлей скотом и весьма преуспел. Его жена поведала пару местных легенд, я пересказал одну в статье для «Вестника археологии». Купеческая дочь, милая девушка с синими лентами в волосах, крутилась подле меня вечерами, когда мы с ее отцом играли в бридж. Нет сомнений, передо мною она. Ей должно быть чуть больше тридцати, но выглядит свежо, юно... Как она попала в эту ловушку из золота и стали?

— Ваш дедушка — нойон Курлык-бейсе, — сказал я, спрятав в карман влажный от слёз носовой платок. — Хоть убейте, не могу его представить танцующим с бубном.

— Вы меня вспомнили. Надеюсь, кризис миновал.

— Вы задолжали мне беседу.

— Я бы с удовольствием разделила ваше настроение, но до цели всего двести верст, а у меня много работы. До встречи в Иркутске.

Она ушла, подхватив свой маленький веер.

Я покинул залитый кровью салон вслед за нею, сел у окна в тесном купе и помянул Счёткина остатками бренди. Главный итог дня был очевиден: из списка кандидатов на допрос выбыл первый подозреваемый, Счёткин. С его помощью я мог с лёгкостью разыскать леди Мэри. Или уже разыскал? 

****

Итак, я в Иркутске.

Город дремлет под властью двух генералов. Первый — глава союзников Жанен, его главная задача — поскорее вывезти чехословаков из России. Другой — Часов, начальник местного гарнизона. Мы немного знакомы, пятнадцать лет назад на японском фронте ходили в разведочный рейд. Начало вылазки всё время откладывалось: лил затяжной дождь, и оставалось только ждать и играть в карты. Нас было трое за столом: есаул Грицай, хорунжий Часов и я, штабной переводчик. Есаул подтрунивал над внешностью Часова (он похож на японца), тот терпел, а окончательно продувшись, выбежал из землянки и скоропостижно поднял отряд в поход. Глубокой ночью авангард нашей сотни нарвался на японский пост. Хорунжий и десяток казаков попали в окружение. Надо было спасать уцелевших, выводить из-под огня, вот только я поступил ровно наоборот: развернул сотню и повёл в атаку, чтобы спасти Часова. Много тогда казаков погибло, я получил пулю, а Часову — хоть бы что, ни царапины. И даже спасибо не сказал.

Впрочем, это пустое. Что по-настоящему волнует меня сейчас, так это положение на фронте. Колчак, Ставка и войска застряли в пути между Омском и Красноярском. Дорогу на восток перекрыли отступающие чехи, их поезда запрудили Транссиб; только эшелоны с золотом пропущены в Иркутск. Генштаб планирует остановить большевиков у Красноярска, но союзники мешают нам занять рубеж обороны. Как всякая армия на марше, мы являем собой легкую добычу, а если каким-то чудом прорвемся к Красноярску, то в городе мгновенно вспыхнет мятеж и тыл превратится в линию фронта.

Череда красных восстаний готовится во всей Сибири. Иркутск не исключение. Как только золотые эшелоны замаячат на горизонте, здесь случится государственный переворот. Все ждут прибытия золота: эсеры, большевики, союзники. Мы попали в западню.

****

Но довольно о неприятном. Иркутск по-прежнему хорош — уютный, собранный, ладный. Гостиницы довольно пристойные, имеется дюжина кинематографов и хороших ресторанов, коньяк и вино льются рекой.

Театр не посещаю. Никто сейчас не ходит в театр, за исключением бледных социалистов да простоватых чехов, млеющих в сиянии люстр. Офицеры и купцы предпочитают рестораны, в залах по ночам не протолкнуться. Повсюду отчаянная суета, какие только погоны не встретишь — французские, японские, английские, американские, итальянские… В пьяном угаре они кричат об идеях, ради которых не жаль умереть, да вот что-то не умерли. Жизнь не знает идей.

Запах большой крови исподволь захватывает город. Повсюду беженцы с потерянными лицами, госпитали полны раненых. Улицы пропитаны запахом елея и струганых досок, устелены ветками сосны. Похороны обычно деловиты, молчаливы. Ненавижу эти смертные ходы, ненавижу смертельно, наверное, смерти боюсь.

Так завершается этот год. Время уносит в белом потоке все живое, и очень скоро, за перекатом января, мы рухнем на красный лёд.

****

Я приехал в Иркутск ранним утром. Оставил поезд на попечение Дианы, как и было мне приказано, а сам с оставшейся командой отправился в казармы героического, травленного немецкими газами Пятьдесят третьего Сибирского стрелкового полка. Передав солдат начальству, я наведался в госпиталь.

По моим расчётам, визит к докторам должен был занять не больше часа, но после осмотра меня переодели в серый халат и отвели в палату. Не знаю, что меня подкосило — бессонница или умиротворение больницы, но, едва коснувшись подушки, я потерял сознание.

Пришел в себя на пятые сутки. Моя рана вполне затянулась, и солнечным морозным утром я получил вольную.

У ворот госпиталя скучал закутанный в шубу извозчик в кушаке с медными нечищеными бляхами.

— А что, любезный, гостиницы в городе остались? — поинтересовался я.

— Каков гостинец, такова и гостиница, — ответил тот, моргая на свет и почёсываясь.

Я вынул из бумажника пару сотен. Извозчик вздохнул.

— Эх, барин! Тут министры беглые, с Омску-то. Все занято — и «Метрополь», и «Националь», и «Централь», и даже «Севастополь». Вы лучше квартиру простую снимите, я адресок-то вякну.

Я поманил его к себе и взял за бороду.

— Вякать будешь в могиле.

— Так бы и сказали, вашбродь! В «Гранд-отеле» жилец помер, комната пуста!

По укатанной, прихваченной ночным морозцем грязи повозка донесла меня в самую престижную, хотя и не лучшую городскую гостиницу. Портье рассказал, что поутру в девятом номере застрелился моряк, но впускать никого не велено, потому как номер оставили товарищу какого-то министра. Устроившись под секвойей в кресле у стойки, где подавали кофе и коньяк, я дождался кандидата (шляпа-котелок, каракуль на розовой шее, десять пудов холеного жира), тихо отвел его в сторону и по секрету сообщил, что покойный был болен туберкулёзом и сифилисом, отчего и покончил с собой, теперь вот лежит на столе в чем мать родила, и не могли бы вы, человек сильный и государственный, помочь мне доставить несчастного в морг? Чиновника тут же сдуло вместе с его чемоданами. И вот я стою у окна, разглядывая русский город Иркутск с его пугливо-любопытными гимназистками и неторопливыми повозками, пока шустрая прислуга очищает комнату от пустых бутылок, меняет постель и оттирает кровь на абажуре. Здравствуй, мирный уголок.

Продолжение.