Я не могу не вспоминать...

Прошло сорок дней, как не стало писателя и публициста Бориса Ротенфельда

Это, наверное, особый дар уметь дружить десятилетиями. У Бориса был этот чудный дар. Его собственные заботы и проблемы не могли затмить друзей. О нем можно сказать: друг проверенный, искренний, самый надежный. Я знаю по жизни, что нет ничего ценнее старой дружбы. Хотя не права — есть любовь. Но дружба — разновидность любви. Борис любил друзей. Беззаветно, ничего не ожидая взамен, как-то очень мудро, всепрощенчески. И закон бумеранга срабатывал... Но его добро, если мысленно представить чашу весов времени, все равно перевесит — до земли упадет его чаша.

Давно знаю, он умел дружить с женщинами, что само по себе явление редкое. Умел так задушевно сказать свое "не горюй", что становилось легче от одних только слов и появлялась уверенность: все будет хорошо. "Не горюй" потом уже за тысячи километров я слышала в телефонную трубку...

Однажды с моей мамой случилась беда, а путь из Москвы в Иркутск был невозможен — у меня родился сын. Кто помог? Конечно, Боря! Рядом с мамой был родной человек. Врач, аптека, продукты, даже медсестра, которая разрабатывала маме ногу после перелома. Потом в его редкие приезды в Москву она вся светилась, моя жестковато-сдержанная мама. Хотя и раньше ценила его слово и мнение — они любили поговорить о текущем моменте...

Известно, что он навещал других — чужих матерей в больницах, дома, зная, что их дети далеко. Я узнавала об этом случайно, чаще от других. И тогда я этому не удивлялась. Долг, милосердие, скромность и Борис — нормальное единство образа! А ведь мамы эти были чужие... Не могу забыть: он вернулся из Киева с похорон своей мамы (отец умер раньше). Кажется, 67 год. Что-то я спросила его о маме, и он разрыдался, закрыв лицо руками. Он стоял и рыдал, а я ничего умнее не придумала, кроме как повернуться и уйти. Рыдающий мужчина! Я не была к этому готова и думала, что помогу ему тем, что сделаю вид: не видела, не помню. Оказалось, акт собственного немилосердия остался в памяти и на совести на всю оставшуюся жизнь. Пройдя через свои утраты, я его окончательно поняла. Возможно, внимание чужих матерей ему было необходимо, как и его внимание им? И нежный сын в нем продолжал жить? Наверное. И прости меня!

И все же не вспомнить 60-е не могу — там тоже Боря! Друг от друга неподалеку — две редакции. "Молодежка" и "Восточка". Дружбы нет, хотя одно дело. Вражды тоже нет — все-таки одно дело. Есть негласное, непризнанное соревнование. Развернуть публично "Молодежку" в стенах "Восточки" было... неделикатно. Ее как-то умудрялись читать не столь явно, как "Комсомолку" и "Известия" (хотя вообще-то читать было некогда). Я пришла в "Восточку" после университета. Вокруг важные, заслуженные и ужасно серьезные люди (поюморить любили, но в меру возраста). И меня порой молодым ветром заносило в "Молодежку", благо свои люди были — Боря Ротенфельд и Лариса Ланкина. Дух молодежного общежития, пропитанного остротами и простотой общения, витал в редакции. И мне там было комфортно, несмотря на то что, завидев меня, кто-нибудь явно ревниво начинал выступать в адрес моей "Восточки": а вот у вас там... И т. д. Я точно помню, что не обижалась и никого не сдавала. Помню, как Саня Вампилов никогда не упускал возможности поострить, с видом победителя и своей ухмылочкой присаживаясь исключительно на стол. А Боря при этом умудрялся что-то писать, слушать и поддерживать Саню своим тихим смехом, зажмуриваясь и морща нос от удовольствия. А добрейшая Лариса, с пунцовыми от запарки щеками, махнув в их сторону рукой, говорила: "Ой, да не слушай ты этих мужиков..." Как я их всех люблю сегодня!

Я обещала ему приехать весной. "Ну наконец-то! Посидим, выпьем водочки, омуля я уже посолил..." И я надеялась, что свидимся. Он знал, что я соскучилась по нашим кухонно-застольным разговорам (московские кухни вроде бы те же, а разговоры другие). Я же мечтала окунуться в ту молодую окружающую среду далеких, конца шестидесятых... Последний раз мы говорили 25 февраля — в его день рождения... Он не сказал, что накануне ночью была скорая. Узнаю Борю — о себе умолчу! Замолчал, дорогой мой человек! Дальше тишина воспоминаний.