Сибирь каторжная

Ею стращали и детей малых, и отпетых людишек

Сибирь кандальная — из песни слов не выкинешь. Тема эта особая, тема невеселая, опасная тема и очень интересная, как, впрочем, и все в Сибири. Первоначально ни ходко ни валко шло дело это, подневольное-ссыльное. Ссылались, почитай, одни знатные особы, но уже в 1653 году от 20 октября месяца издан был указ "О наказании воров и разбойников вместо смертной казни кнутьем да отсечением перста левой руки и ссылкой оных в Сибирь". И пошла писать губерния. К 1662 году на 70 тысяч вольного русского населения в Сибири насчитывалось 7400 ссыльных. Не иссякал этот скорбный поток и позднее. Вот лишь немногие цифры: с 1823-го по 1898 год приняла Сибирь в свои объятия около 700 тысяч "сильнокаторжных", как писал один из них — Федор Михайлович Достоевский. А с детьми да с женами получается эта цифра под миллион. И были это, по словам того же каторжника Достоевского, люди далеко не худшие. Что испытывали несчастненькие, как называли их в народе в Сибирских пределах, можно лишь догадываться. Описывал эту жизнь один нелицеприятный очевидец, американец родом и журналист по профессии Джон Кеннан в своей книге "Сибирь и ссылка".

Окончание. Начало в N 46 и 47
Арестантские песни
Ссылка в Сибирь по этапу сопровождается для ссыльных такими унижениями и страданиями, о каких законопослушный гражданин вряд ли может составить настоящее представление. Партию, отправляемую из Томска, в июле и августе застигают холодные осенние дожди далеко от Иркутска. Между тем зимней одежды ссыльным еще не выдано, и для защиты от дождя и холода у них имеются только рубаха и порты из грубого холста да серый суконный халат.
Представьте себе партию, идущую в дождь под бурным северо-восточным ветром. Все женщины с грудными младенцами, дети больные в телегах, без всякого прикрытия от мокрого снега, промокли до костей. На дороге грязь местами доходит до колена. От идущих арестантов, согретых ходьбой, поднимается легкий пар. Многие сняли неудобную обувь и месят замерзающую грязь босыми ногами.
Когда партия, голодная, измокшая, усталая, приближается к какой-нибудь придорожной деревушке, артельный староста просит у конвойного офицера разрешение спеть милосердную при проходе через селение. Разрешение дается. Несколько арестантов назначаются для сбора милостыни. При входе в деревню медленными усталыми шагами все снимают шапки и затягивают унылую песню, взывающую к состраданию.
Я никогда не забуду, какое чувство вызвала во мне эта песня, когда я впервые услышал ее. В холодный, сырой осенний день мы сидели на грязной постовой станции, на большом сибирском тракте. Вдруг я услышал вдали какие- то низкие дрожащие звуки, несомненно, человеческих голосов, но не похожие ни на какое слышанное мною дотоле пение. Это было не то пение, не то завывание по покойнику, вернее — странная смесь того и другого. Эти звуки напоминали рыдание, стоны, мольбы людей, подвергнутых пытке. Когда звуки приблизились, мы вышли на улицу и увидели приближающуюся колонну, человек в 100 арестантов в кандалах, окруженных солдатами. Они шли медленно и пели. Вот текст этой песни:
Милосердные наши батюшки,
Не забудьте нас, невольников,
Заключенных, — Христа ради!
Пропитайте-ка, наши батюшки,
Пропитайте нас, бедных заключенных!
Сожалейтеся, наши батюшки,
Сожалейтеся, наши матушки,
Заключенных, Христа ради!
Мы сидим во неволюшке -
Во неволюшке, во тюрьмах каменных,
За решетками за железными,
За дверями за дубовыми
За замками за висячими.
Распростились мы с отцом, с матерью,
Со всем родом своим, племенем.
Представьте себе эти слова, произносимые нараспев сотней низких, протяжных голосов под аккомпанемент лязгающих цепей, и вы составите себе некоторое понятие о впечатлении, производимом песней каторжников. При всей ее безыскусственности я не слыхивал ничего более грустного и удручающего.
Когда партия проходила по грязной улице между рядами серых изб, на их пороги выходили бабы и дети, державшие в руках кто краюху хлеба, кто мясо, яйца, вообще что-нибудь съестное, и все это они клали в протянутые мешки 3—4 арестантов, служивших сборщиками.
На первом привале партия делится собранными яствами и, подкрепившись, продолжает путь. Измокшая и продрогшая приходит она на этап, и после ужина и переклички ее запирают на ночь в непроветренных камерах. Многие дрожат, как в лихорадке, от долгого пребывания под дождем, и у них нет ни сухого белья на смену, ни одеял, чтобы накрыться. Люди в мокрой одежде ложатся на жесткие нары или на пол и стараются согреться только близостью друг к другу. У иных есть в мешках перемена белья, но мешки промокли насквозь под дождем, лившим непрерывно часов восемь. Правительство так мало заботится о здоровье ссыльных, что даже не доставляет брезентов для защиты их багажа от дождя. Между тем расход на эту статью, конечно, не превысил бы расхода на похороны несчастных, схвативших круп, плеврит или чахотку на этапном пути.
Вольные команды
Видимой целью организации вольной команды в связи с карийскими тюрьмами было поощрение каторжников к исправлению в надежде на свободу. В награду за хорошее поведение — и улучшение участи. Но цель эта, по- видимому, не достигалась. Вольная команда является скорее деморализующим, чем исправляющим элементом, она содействует пьянству и распущенности. Она приводит лишь к тому, что каждое десятилетие в сибирское население вливается три-четыре тысячи уголовных преступников худшего сорта.
Обычай разрешать женам и детям арестантов сопровождать их в Сибирь и жить в вольных командах ведет к большой деморализации. Жены и дети получают кое-какое пособие от правительства, которое рассчитывает, что домашняя жизнь окажет благотворное влияние на преступных отцов и мужей, но результаты редко оправдывают этот расчет. В большинстве случаев жены и девушки в каторжных поселениях впадают в разврат, даже если им удалось сохранить свою чистоту, пройдя через сотни три переполненных арестантами этапов и пересыльных тюрем.
У арестантов вольной команды не может быть сильного побуждения для устройства себя и своей семьи правильной хозяйственной жизни в своем собственном домике. Он хорошо знает, что не сегодня-завтра его сошлют на поселение в какую-нибудь другую часть Сибири и все плоды его домашних трудов будут потеряны для него. Поэтому он старается провести свой срок в вольной команде, работая как можно меньше и предаваясь порочным удовольствиям как можно больше.
Побеги, или Армия генерала Кукушки
Притом сотни, если не тысячи, арестантов стремятся попасть в вольную команду, потому что она представляет случай к побегу. Каждое лето, когда теплая погода делает жизнь под открытым небом сносной, вольная команда начинает убегать в тайгу, и в продолжении двух или трех месяцев от Кары к Байкалу тянется почти непрерывный ряд беглых.
Сигнал к этой ежегодной эмиграции подает кукушка. Первые звуки её голоса дают знать, что наступило теплое время и жизнь в тайге стала возможной. Армия "генерала Кукушки", как принято называть эти побеги, во всей Сибири доходит до 30 000 человек. Большинство карийских беглых возвращаются под осень на прииски под другими именами и проводят зиму в кандалах. Но зато эти люди погуляли, подышали три месяца свежим воздухом среди лесов, гор и степей.
У многих арестантов страсть к бродяжничеству по непроходимой тайге и степям Восточной Сибири переходит в настоящую манию. Вряд ли они рассчитывают, что им удастся навсегда уйти из тюрьмы, и хорошо знают, какова жизнь беглого бродяги, которому приходится целыми месяцами питаться ягодами и кореньями, спать на холодной и сырой земле, претерпевать всяческие лишения и почти на каждом шагу смотреть в глаза смерти. Но несмотря на все, они не могут слышать весеннего кукования кукушки, не испытывая страстного, непобедимого влечения к бродяжнической жизни.
Один чиновник тюремного управления на Каре рассказывал мне: "Был у меня однажды слуга из арестантов, неисправимый бродяга, убегавший каждое лето единственно ради удовольствия вести бродячую жизнь. Он претерпевал ужасные страдания, не имел никакой надежды убежать из Сибири и рано или поздно возвращался обратно в кандалы и строго наказывался. Но ничто не могло отучить его от побегов. Наконец, когда он уже состарился и поседел, то однажды пришел ко мне весной — он жил тогда в вольной команде — и говорит: "Барин, сделайте милость, посадите меня в тюрьму". "В тюрьму! Зачем? В чем ты провинился?" — спросил я. — "Ни в чем, но вы знаете, что я бродяга. Уж сколько раз я бегал, и если меня не запрут, то я опять убегу. Сделайте милость, ваше высокоблагородие, велите запереть меня в тюрьму. Теперь я стар, не выдержу жизни в тайге и не хочу бежать. Но как только услышу, что генерал Кукушка зовет меня, так непременно опять убегу. Сделайте милость, ваше высокоблагородие, велите запереть меня в тюрьме, чтобы я не мог уйти". Чиновник исполнил его желание и продержал его в тюрьме большую часть лета. Его выпустили, когда жажда побега миновала и он стал спокойным, довольным и покорным, как всегда.
Может показаться странным, что арестанты могли легко убегать из поселения, охраняемого тысячью казаками. Но зная все обстоятельства дела, перестаешь удивляться этому. Дома вольной команды не сторожатся, поселения не оцеплены солдатским кордоном, и всякий из арестантов, кто пожелает, может положить в свой мешок немного провизии, накопленной от дневного пайка, прицепить к поясу чайник, взять топор и ускользнуть ночью в непроходимую тайгу.
Известно к тому же, что тюремное начальство смотрит на побеги сквозь пальцы, умея извлекать из этого себе выгоду. Оно не показывает в своих донесениях беглеца и продолжает получать следуемые ему предметы одежды и пайки, которые продает какому-нибудь местному спекулянту. Нередко тот же спекулянт служит и поставщиком тюрьмы и перепродает казне за высокую цену те самые предметы пищи и одежды, которые украдены чиновниками. Для тюремного смотрителя каждый умерший или сбежавший арестант служит, таким образом, источником постоянного дохода, пока имя арестанта остается в тюремных списках. При таких обстоятельствах особенно энергичных мер к предупреждению побегов или к возвращению беглецов, естественно, не принимается.