Старики уходят в космос

В Ользонском доме престарелых в марте похоронили трех человек

В доме престарелых банный день. Банщик дядя Саша с утра тюкает топориком. Еще и солнце на согрелось, а баня уж вовсю дымит.
— Все один да один, — пеняет он "маме", директору интерната Валентине Зыковой. — Хоть бы длинный, что ли, помог.
— Какой это длинный? — спрашивает Валентина Анатольевна.
— Да тот, с третьей камеры.
— Ты тоже в тюрьме сидел? — удивляется "мама".
— 15 суток, — виновато отвечает дядя Саша и, подумав, добавляет: — Раз пять.
На крыльцо выходит баба Женя Тягунцева. Сделала шаг, второй и в нерешительности застыла: на днях ее зачем-то понесло в березняк, да у крыльца и опрокинулась, забарахталась, как жук. Так и лежала, пока санитарочка не заметила.
Появляются баба Нина Третьякова и Валентина Петровна Сомова.
— Привет, подруженьки. "Клон"-то по телику видели?
— Дребедень, — баба Нина глубоко затягивается козьей ножкой. — Про ментов лучше.
— Кому про ментов, кому — про зэков, — вставляет баба Валя, — а для нас те и другие — свои люди.
В доме престарелых — пять бабушек, девять дедушек. Многие хлебнули тюремного лиха.
Письмо от дочери
Самой известной зэчкой интерната была почившая прошлым летом баба Нина. Добродушная, седенькая старушка, отличавшаяся особой опрятностью. Когда поступила в интернат, без конца ела хлеб. Утром, когда начинали убираться, повсюду находили куски — под подушкой, в тумбочке, под кроватью.
— Наголодалась я, девочки, шибко, — винилась баба Нина. — Наемся уж скоро.
По праздникам баба Нина выпивала, и тогда что-то переворачивалось в ее душе. Оглядев застолье дерзким взглядом, вдруг заявляла:
— Я головы-то вам посрубаю!
— Нина Николаевна, зачем ты так говоришь? — вопрошала "мама".
— Так я мужу своему голову отрубила, — отвечала та просто.
Баба Нина не особо маялась по содеянному. Видно, крепко достал ее муж. На зоне работала исправно, освободилась досрочно, и вот тут-то ее постигла новая беда — не заладились отношения с дочкой. Оказавшись в интернате, Нина Николаевна растрезвонила всем, что "доченька золотая, учительница — вот портрет, посмотрите, какая красавица" не сегодня-завтра заберет ее. Шли годы, а дочка не появлялась. Почуяв близкую смерть, Нина Николаевна все чаще просила "маму" и санитарок написать дочке: "Пусть приедет за мной". И однажды "мама" сдалась:
— Баба Нина, письмо-то пришло. Только рада ль ты будешь?..
— Читай.
У Валентины Анатольевны голос срывался:
— "...В 10 лет у меня уже не было ни отца, ни матери. Я писала из детдома: "Дорогая мамочка, забери меня отсюда", а позже вера в хорошую маму угасла. Я карабкалась по жизни сама. Выучилась в педучилище на стипендию в 30 рублей. В это время мама была уже на свободе, но помогать дочери не собиралась, поскольку зарплаты ей едва хватало на водку... Детства у меня не было. Помню пьянки-гулянки, по которым она меня таскала, помню, как стояла и ревела, когда она валялась пьяная под забором, скандалы и драки с отцом... Ну а теперь, конечно, можно вспомнить о бессовестной дочери. Любви у меня к матери нет. Да и откуда ей взяться. Что сделала эта женщина, чтобы я ее любила?"
За все время, что Валентина Анатольевна читала письмо, баба Нина ни разу не подняла лица. Долго молчала, потом ругнулась:
— Вот ведь зараза какая, — и убрала со стола портрет дочери.
Через несколько дней баба Нина умерла.
Перед смертью, говорят, она просила прощенья у дочери, взывая куда-то в пустоту. Там, между полом и потолком, ей, наверное, виделся образ маленькой девочки. Той, что была на портрете.
Графиня из первой палаты
Агафья Ефимовна Берданосова, в отличие от бабы Нины, вела праведную жизнь. Работала бухгалтером, председателем колхоза: "До обеда пашем, после "Сербиянку" в борозде пляшем". Привыкла к порядку. То и дело строжится, когда хлебнувшие "Фумитокса" зэки начинают блажить. Однажды ее послали по матушке, взмахнула тогда костыльком — и по лбу:
— Морда широкая — есть где лепешки стряпать...
Несмотря на строгий нрав дамы, на нее положил глаз "одинокий, интересный дедушка". То цветочек принесет в палату, то конфетку:
— Как тут поживает моя графиня?
Когда "графинюшка" заболела, даже горшок выносил.
Агафья Ефимовна — известная в округе знахарка. От порчи, от сглазу лечит.
— Как это ты грыжу грызешь? — интересуются старушки.
— Наговор есть, — объясняет она. — Я, Агафья, раба Божия, грыжу грызу у младенца... Грыжу белую, грыжу красную, грыжу грызучую, грыжу ходучую, грыжу пуповую, грыжу паховую и мудовую...
Старушки прыскают.
Наговор без внутренней силы, которая идет от Агафьи, мало пригоден. Поэтому едут к ней за помощью даже из дальних сел. Увезли бабу Гашу как-то аж на десять дней, приехала сама чуть живая — даром-то знахарство не дается. Воздыхатель Агафьи Ефимовны за это время тоже сдал: к еде интерес потерял, все сидел у окна, тосковал. А подъехала машина с Агафьей, подскочил как на пружинах:
— Господи, графиня моя приехала!
Одинокие костры
В последнее время Агафья Ефимовна стала говорить о смерти:
— Глубоко-то меня не зарывайте, а то как я за вами буду следить. А как все уберетесь — полечу в космос...
В марте в "космос" ушли трое стариков. Кляня високосный год, работники едва успевали успокоившихся хоронить. На помощь родственников особо не рассчитывали. Два года назад умерла женщина, мать одиннадцати детей. Звали — никто не приехал. Выполняя волю усопшей, шаман Михаил Халбаев один возжигал в степи погребальный костер. Привез кучку праха, доложил "маме":
— Добрая женщина, видно, была — вся сгорела, до косточки.
27 января в доме-интернате весело отпраздновали 94-летие Веры Хадулаевны Хандаевой, а 29 февраля ее не стало. Тихо ушла — заснула и не проснулась.
Вторым умер Владимир Федорович Малышев. Как же обрадовались в интернате, когда на похороны приехал сын — памятник привез и венок. Приехал будто ко всем сразу.
18 марта загорелся костер Кирьяны Мисаиловны Бачиновой. В то время, когда женщину хоронили, по интернату металась ее подружка — глухая и слепая баба Таня Сорокина. Требовала, чтобы ее взяли на кладбище.
— Да зачем ты там нужна, — убеждала ее Валентина Петровна Сомова, — для модели, что ли?
— Потом забудете, где могила, — не унималась старушка.
— Да я ее ползком найду!
* * *
Банный день набирает силу. Уже помылись все ходячие старики, пошли старушки, а на крыльце продолжаются растабары.
— У вас стрептоцида нет? — спрашивает баба Женя Тягунцева проходящую мимо санитарку. — Что-то горло болит.
— Лучшее средство — стакан спирту, — со знанием дела советует здоровяк Владимир Огнев. — Я, бывало, бутылку на спор выпивал, и горло не болело.
Валентина Петровна Сомова оценивающе разглядывает советчика:
— Что бутылка? Тебе только на гроб три кубометра надо.
Баба Женя снова вздыхает:
— Уж не знаю, дотяну ли я со своей ностальгией до пенсии ("ностальгия" — это сигареты "Прима" — Авт.). Хоть бы кто закурить дал.
— Да кому мы нужны, — за всех отвечает Валентина Петровна. — Ни кола у нас, девочки, ни двора, ни родины, ни флага. Да и нам никто не нужен...
В это время к интернату подъехал "Москвич". Валентина Петровна вздрогнула, побледнела. Откуда только прыть взялась — побежала по мокрому снегу, петляя, едва не падая:
— Внученька моя проехала, Олеся!