Седых Константин — автор «Даурии»

Автобиографические воспоминания, которые начал записывать наш знаменитый земляк, к сожалению, обрываются

В январе исполнилось 100 лет со дня рождения Константина Федоровича Седых. Почти 50 лет прожил известный писатель в Иркутске. Здесь были изданы его первые поэтические сборники, здесь он многие годы работал над своими романами «Даурия» и «Отчий край», которые принесли ему всенародную славу. Здесь писал он свой последний роман — «Утреннее солнце», который остался незавершенным. В последние годы жизни Константин Федорович решил записать свои воспоминания. К сожалению, подступившая слепота не позволила ему завершить начатый труд, в архиве писателя сохранились только разрозненные заметки, которые мы сегодня и предлагаем вам прочитать.

В казачьем поселке Поперечный Зерентуй

«В Восточном Забайкалье, в тридцати километрах от маньчжурской границы, есть казачий поселок Поперечный Зерентуй. Стоит он в широкой веселой долине, на берегу мелководной, не имеющей названия реки. Было в нем во времена моего детства сто пятьдесят четыре двора и тысяча жителей. В центре поселка, под крутым бугром, выбивается на поверхность студеный и сильный ключ. Над головкой его торчала покосившаяся, с замшелой крышей, часовня.

Повыше радовала глаз уютная голубая церковь с золочеными крестами, на которых летом всегда отдыхали ласточки и стрижи. Рядом с церковью стояло большое поселковое училище, цинковая крыша которого сверкала в ясный день серебряной звездой.

Самая большая улица называлась Царской, вторая по величине — Харичами, третья — Подгорной, и четвертая — Курлычами. В поселке было сорок семь дворов Лопатиных, семнадцать — Седых и по десятку дворов Доровских, Коноплевых, Пестовых и Каргиных. Наиболее зажиточными были верховские Седых, к которым принадлежала и наша семья...

Семья наша была очень большой. До раздела в ней насчитывалось двадцать пять человек. У деда моего, Григория Хрисанфовича, было два младших брата — Варлам и Андрей. У каждого из них были сыновья, дочери, невестки и внучата. И вся эта многочисленная семья жила в трехкомнатном доме. На всю жизнь мне врезалось в память, как укладывалась такая семья спать.

В горнице сдвигались в стороны столы и стулья. С семейной кровати на подметенный пол расстилали громадные войлочные потники, бросали в изголовья подушки в цветастых ситцевых наволочках, сверху покрывали пестрыми лоскутными одеялами. И девять взрослых девок укладывались на эту постель, как снопы на току.

Весело мне было, трехлетнему баловнику, каждый вечер перекатываться от тетки к тетке и слушать их девичьи секреты. В коридоре таким же порядком укладывались холостые мужчины, которых было четверо. А в большой кухне спали три пары женатых членов семьи. Дед Григорий, как старший, спал с бабушкой Милодорой на широкой крашеной кровати в горнице, за голубым ситцевым пологом. Дед Варлам с бабушкой Устиньей занимали кровать в коридоре, а дед Андрей, к тому времени уже овдовевший, обычно располагался на голбце...

Отца моего звали Федором Григорьевичем, а мать — Федосьей. Так уж велось, что отца всегда звали по имени и отчеству, а мать только по имени. Рос я ребенком слабым и болезненным. Болел тяжело и много. В детстве я перенес три воспаления легких, скарлатину и много других болезней, которые, за отсутствием врачей, так и остались без диагноза.

Ходить я стал только трех лет. Однажды я был без сознания, и мое дыхание было настолько слабым, что отец и мать подумали, что я умер. Они решили по христианскому обычаю накадить меня ладаном. В ковш положили из печного загнетка тлеющих углей, бросили на них щепотку пахучего ладана и стали кадить меня синим дымом, поднимавшимся от ковша...

Мать моя была неграмотной. Но зато она обладала удивительной памятью на песни и сказки. Знала она их великое множество. В долгие зимние вечера незабываемо хорошо рассказывала она народные сказки, а когда приезжали к нам в гости ее братья Данила и Елизар, замечательные гармонисты и песенники, подолгу пела с ними старинные песни яицких казаков».

Детство Кости

«Вот первое воспоминание из детства. Высокая беленая горница с крашеным полом. На всех простенках цветные китайские веера и фотографические карточки в узорных рамках. На голубых подоконниках цветы в муравленых горшках. Косые лучи предвечернего солнца заливают горницу.

В них светящимися точками кружатся пылинки. В горнице пусто и тихо. Высоко над полом висит зыбка с розовым откинутым пологом. В зыбке я — только что проснулся и зову маму. Но она не откликается. Я пробую подняться, и зыбка начинает раскачиваться. Мне становится страшно, я боюсь вывалиться из нее и начинаю плакать...

Второе впечатление, должно быть, более позднее. Был жаркий летний день. Все двери в нашем доме были настежь раскрыты. Я уже научился ходить. Хожу неуверенно и робко, стараясь держаться за стены и стулья. Я только что добрался до сенных дверей и гляжу на крыльцо, на половицах которого лежат голубоватые тени точеных перил. Вдруг откуда ни возьмись воробей. Он садится на середину крыльца и, озорно поглядывая на меня, начинает что-то торопливо клевать. Мне захотелось поймать его.

Я с величайшим усилием переваливаюсь через высокий порог, но воробья уже нет. Тогда я направляюсь с крыльца в ограду. Вдоль березового частокола под окнами, держась за него, иду я по знойному пустынному двору к распахнутым воротам. За воротами какой-то непонятный мне шум. Я иду на него, переваливаясь с боку на бок, как неуклюжий утенок.

И только вхожу в ворота, как что-то черное, громадное налетает на меня, сбивает с ног, и на этом все обрывается. Только позже, когда мать рассказывала мне, каким я был в детстве, узнал я, что это налетела на меня гулевая кобылица, которую дядя Дмитрий гнал домой с выгона. Кобылица смяла меня и расшибла в кровь.

Третий случай, который я отчетливо помню, чуть было не закончился еще более трагически. Дело было тоже летом. Только что прошел бурный грозовой ливень. По ограде из дворов катился мутный, блещущий на солнце поток. Нес он щепки, солому и жемчужное кружево пены. Мне хотелось перейти его, но было боязно, и я пошел туда, где стоял наш старый дом. На том месте было два подполья, после ливня они были полны водой.

В руки мне попала большая бельевая корзина. Я решил спустить ее на воду, чтобы добраться на ней на середину подполья, где кружилось красное донышко берестяного туеса. Корзину я спустил удачно, но едва ступил в нее, как она коварно перевернулась, и я полетел в воду. Помню, что я успел крикнуть, прежде чем захлебнуться водой. На этом и закончилась бы моя жизнь, если бы мимо не проходил тот же дядя Дмитрий.

Он услышал мой крик и, подбежав к подполью, увидел перевернутую корзину, идущие со дна пузыри и подол моей красной рубашки, зацепившийся за торчавшую из воды палку. Он ухватился за него и извлек меня на свет божий уже потерявшим сознание. Откачали меня на потниках.

С этим дядей Дмитрием связано в моей жизни еще одно происшествие, чуть не стоившее жизни мне и моей матери. Случилось оно еще тогда, когда я был грудным ребенком. Однажды вечером мать сидела в кути на залавке и кормила меня грудью. Дмитрий сидел на кровати и набивал патроны к дробовику. Когда он набил патроны, ему взбрело в голову попугать мою мать. Он прицелился в нее из дробовика и сказал: «Сейчас я тебя убью».

Мать закричала, но он, считая, что дробовик не заряжен, продолжал в нее целиться и даже спустил курок. Мать закричала пуще прежнего и стала звать деда. Дмитрий тогда нацелился в стену, где висел портрет какого-то генерала, и, желая показать ей, что ружье не заряжено, снова взвел и спустил курок. Раздался оглушительный выстрел. Комнату заволокло дымом. Заряд картечи угодил генералу в усатую физиономию и разнес ее в клочья. Стало быть, верно говорят, что тот, кому суждено утонуть, сорвется из любой петли...»

История с матроской и красными сафьяновыми сапогами

«Мне рассказывали, что в детстве я был чудовищно застенчив. От этого я многим казался просто-напросто упрямым осленком. Нерчинский Завод тогда был маленьким, но очень шумным городком, в нем было много купцов, некоторые из них ворочали миллионами. Каждое воскресенье там бывали базары. Так вот, в Нерчинский Завод отец ездил очень часто и почти всегда брал с собою меня. Было мне тогда пять-шесть лет. На одной фотографии увековечен мой тогдашний образ. Отец держит меня за руку, а я стою в широкополой фетровой шляпе, неимоверно насупясь и засунув палец в рот.

В городке у отца были знакомые, кажется, даже дальняя родня, купцы Доровские. Отец всегда останавливался у них. Многооконный и белый дом их стоял высоко на горе, в южной стороне городка. Отец рассказывал, что, когда мы ехали к Доровским, дело шло хорошо вплоть до ограды. Но, когда нужно было слезать с телеги и идти в дом, меня внезапно одолевала ужасная робость, и я упорно прятался за телегу.

Всегда стоило больших трудов затащить меня в дом. Там я долгое время на все вопросы, обращенные ко мне, только невразумительно мычал (отец говорил: буркал), как будто у меня отнимался язык. Отцу было за меня очень неудобно. Но стоило мне малость признакомиться, пообвыкнуть, как я становился очень развязным и разговорчивым. Я лез туда, куда совсем не полагалось.

И тетушки, упрекавшие меня за скромность, были уже не рады, ибо я был неутомим в исследованиях купеческих апартаментов и расспросах. Думаю, что купеческая семья была очень рада, когда братсковатый бесенок уезжал с отцом домой...

В Ильин день в Поперечном Зерентуе был престольный праздник, на который сходилось и съезжалось много гостей. Тот, у кого не было в этот день ни одного гостя, считал это личным оскорблением. В церкви шла торжественная обедня, служил которую мой крестный отец — дугарский священник Стуков. После обедни начиналась гульба, продолжавшаяся, несмотря на горячее время, два, а то и три дня.

К празднику нам всегда шили обновы. В тот год отец мне купил в Нерчинском Заводе красные сафьяновые сапоги, а мать сшила хорошенькую матроску и бархатные брюки. Был я в тот день наряднее всех моих сверстников, на чем единодушно сошлись холостые казаки, делавшие нам смотр, сидя на лавочке. Это не понравилось моему другу Зотьке Доровскому. Он был старше меня на два года и парень был коварный. Когда во время обедни я отпросился у деда выйти в церковную ограду, там меня подкараулил Зотька и позвал на речку купаться. Я охотно согласился.

Зотька увел меня к одной из мельниц, поставил под русло и выкупал так, что на мне не осталось ни единой сухой нитки. В довершение несчастья мои сафьяновые сапоги оказались очень чувствительными к воде. Когда я шел в них домой, они начали расползаться по швам.

У нас уже сидели гости, среди которых был и священник Стуков, уже справлявшийся, где его крестник. Он всегда, когда бывал у нас, дарил мне на пряники серебряную полтину...»

На этом записи обрываются, мы так никогда и не узнаем, как встретили дома провинившегося мальчишку. Существует еще один любопытный документ, в котором Константин Федорович перечисляет опасные приключения и болезни своего детства и юности, которые могли стоить ему жизни. В списке ни больше ни меньше 21 пункт.

Какие только напасти не подстерегали будущего писателя. Однажды на Масленицу его конь перестал слушаться поводьев и понес. Он влетел в открытую калитку, а седок ударился грудью о перекладину над калиткой и замертво слетел на землю. В другой раз, когда маленький Костя пас быков, на них напали волки. Но быки, пятясь от хищников, образовали вокруг мальчика рогатую стенку и отбили нападение.

Как-то он нашел патроны от охотничьей берданы, разрядил их и поджег высыпанную на нары кучку пороха. Отделался Костя ожогами и опаленными волосами. Однажды в Гражданскую войну казак, который вел его за руку на двор, до ветру, упал, убитый партизанской пулей, выпущенной с горы над кладбищем.

Встреча с партизанами

«...Мне было тогда одиннадцать лет. Но я хорошо помню, как в мае девятнадцатого года к нам в поселок впервые нагрянули красные партизаны. Случилось это под утро. Мой отец и дядя с вечера подались куда-то в лес, и у нас в доме ночевал, не без умысла приглашенный на этот случай, батрак Алеха Соколов, скитавшийся без работы.

О партизанах в то время пускались самые дикие слухи. Их считали беспощадными, на все способными головорезами. И в ту ночь у нас в доме спали только мои младшие братья да тугая на ухо, ко всему равнодушная бабка. Алеха Соколов лежал на кровати и без конца курил ядовитый табак-самосад.

Мать скорбно вздыхала рядом со мной на полу, где мы обычно спали. А две мои тетки, просидевшие в девках свои лучшие годы, метались от окна к окну. За окнами светало. Наша кухня наливалась мутной утренней синевой. Я незаметно для себя задремал и очнулся от громко сказанного в диком страхе слова:

— Пришли!..

Я бросился к окну, выходившему на улицу, и услышал нарастающий цокот конских копыт. Потом смутно различил темные ряды всадников, бесконечным потоком вливавшихся в улицу.

Скоро к нам властно и настойчиво постучали. Одна из теток, осенив себя крестным знамением, метнулась в сени, открыла дверь и в ужасе попятилась. В дверях появились партизаны. В полумгле их лица были едва различимы. Зато я отчетливо увидел заломленные набекрень солдатские папахи и выставленные вперед штыки.

Алеха сорвался с кровати босой и косматый. С рукой, протянутой для рукопожатия, он, задыхаясь от страха, сказал:

 — Здравствуйте, товарищи!..

Ему не ответили. Старший партизан отвел его руку штыком и презрительно бросил:

— Сядь! Оружие есть?

Что отвечал ему Алеха, я не слыхал, но в ту минуту мне было невыносимо стыдно от его нелепой и жалкой выходки, словно совершил ее не он, а я. А назавтра днем Алеха Соколов и другие поселковые батраки сидели у нас в горнице, и мои принаряженные тетки пришивали им на фуражки красные ленточки, заглянув для этого в свои сундуки с залежалым приданым. Оказывается, с партизанами пришел наш сельчанин Федот Доровских.

Он живо уговорил своих друзей записаться к нему во взвод и лично реквизировал для них у местных богачей коней и седла. Помню, что сам Федот, как всегда, был великолепен. Он щеголял в широченных штанах с лампасами, с трофейной серебряной шашкой на боку, в кожаной куртке и серой каракулевой папахе.

Нагляделся я в тот день и на многих рядовых партизан, помогая им кормить и поить лошадей, поливая им на руки, когда они умывались у нас в ограде возле бочки с водой.

— А ну-ка, полей мне, товарищ, на руки! — попросил меня здоровенный усач по фамилии Чубатов, сразу завоевав этим обращением мое особое внимание к своей персоне.

Об этом случае я потом с удовольствием хвастался всем ребятишкам, чему они немало завидовали».

* * *

Всю свою жизнь Константин Седых, превозмогая телесные недуги, работал: писал книги, сотрудничал с газетами, редактировал и рецензировал произведения молодых авторов, очень много читал. У него была феноменальная память, в его голове хранилась масса сведений об истории и природе Забайкалья, почерпнутых из самых разных источников: из книг и архивных документов, из давних бесед с участниками событий, из старинных преданий и песен. Он смог переплавить все это в живописную и глубоко правдивую историю своих современников — «Даурию» и «Отчий край». Жаль, что сил и времени на то, чтобы рассказать свою собственную историю, у него уже не осталось.

Справка «Копейки»

Константин Федорович Седых (1908 — 1979) — известный сибирский писатель, лауреат Государственной премии.

Родился в Читинской области, долгое время жил в городе на Ангаре, в котором и был похоронен. В Иркутске увидели свет несколько сборников его стихов, в том числе «Забайкалье», «Сердце», «Над степью солнце». Главной его книгой стал роман «Даурия», посвященный жизни сибирского казачества первой половины ХХ века, переведенный на многие языки мира. В 1950 году за этот роман писатель был удостоен Государственной премии.