Пятьдесят три плюс пятьдесят три

Выжившие в советских лагерях поймут эти цифры без комментариев: 53-й - год смерти Сталина и рождения надежд. На освобождение, жизнь, волю.
Тех, кто прожил после 53-го еще 53 года, сегодня считанные единицы. Одна из них - Татьяна Николаевна Барышникова (Перепелицына).
Она родилась в Москве незадолго до войны. Окончила музыкальное училище при консерватории, а в апреле 47-го было арестована и после нескольких лет блужданий по островам Архипелага оказалась в Озерлаге. Он стал (уникальный случай!) ее настоящим университетом. Что, собственно, и помогло Татьяне Николаевне выдержать все испытания, дожить до 2006-го. И написать уникальные воспоминания.

Чудо за окном

"Я занималась музыкой с детства, но никогда не думала, что это станет моей профессией. Круг моих интересов был обширным, и, когда меня арестовали, я еще не определилась с будущей профессией. Но в тюрьме нашлись умные люди, которые, узнав о том, что я играю на фортепиано, посоветовали мне в лагере не забывать об этом. Конечно, я, как и многие в подобной ситуации, не думала, что попаду туда. Но полгода жизни на Лубянке кое-чему меня научили, и после своего первого этапа в город Ухту (Коми АССР) я вспомнила тот добрый совет.

Меня приняли в театр. Попасть туда оказалось очень непросто - театр был на особом положении. К тому времени он просуществовал пять лет, родившись из небольшой концертной бригады КВО - культурно-воспитательного отдела - Ухтижимлага.

Я очень хорошо помню свой первый день в театре. После долгих переговоров с актерами, жившими в зоне, меня наконец повели на прослушивание в город.

Ноябрь был по-зимнему холодным и снежным. После нескольких часов пути (шли, конечно, пешком) мы оказались на городской окраине. В окнах небольших домов уютно горели огни, деревья утопали в снегу. В поисках театра мы неожиданно наткнулись на чудесную картину: прямо перед нами за стеклом в ярко освещенной комнате человек что-то играл на рояле. Вокруг стояли люди, причем было ясно, что они пели, хотя ни музыки, ни голосов мы не слышали.

Я и мои конвоиры остолбенели - не зная, где вход в театр, мы подошли к нему с другой стороны и увидели, скорее всего, репетицию хора. Для меня это было настоящее потрясение. Я буквально вросла в землю, и, помню, мелькнула страшная мысль: а вдруг я туда не попаду и все это пройдет мимо?

Потрясение не оставило меня и на прослушивании - я не могла сыграть ни одной ноты. Мне поставили клавир "Ивана Сусанина", а я тупо считала нотные линейки и не могла сообразить, с какого звука начать. Актеры и музыканты, сбежавшиеся послушать новенькую, решили, что пришла очередная самозванка, и посмеивались над моей "предприимчивостью". Но замечательный актер Дмитрий Яковлевич Войтоловский все понял. Он потихоньку разговорил меня, что-то напевал, что-то спрашивал, я успокоилась и сыграла что умела. Конечно, о профессиональной концертмейстерской работе говорить было рано, но какую-то базу он у меня увидел.

Дмитрий Яковлевич спас меня - вытащил из лагеря, из перспектив общих работ, настоял, чтобы меня взяли в театр концертмейстером. Он давно умер, пусть земля будет ему пухом".

Из зоны - к роялю

"В театре Ухтижимлага был разнообразный репертуар. Я попала туда в начале 48-го, когда труппа готовила большой концерт к юбилею Сергея Васильевича Рахманинова. Все заключенные певцы и артисты имели специальные пропуска и спокойно ходили из зоны в город.

Мой срок (мне дали 10 лет) только начинался, а, по лагерным законам, право на расконвоирование имели только те, кто отсидел половину срока. В общем, мне сумели как-то организовать пропуск, и я спешу в театр на репетицию. Тогда казалось: вот она, свобода! Мои мытарства - арест, тюрьма, следствие, этап - остались позади, я была молода, жизнерадостна и очень счастлива. Меня почти не коснулись общие работы - там не было надежды выжить. Я почти не голодала: утром забирала хлеб с собой, а вечером соседки по бараку оставляли какую-то кашу или суп в баночке. Даже пять километров пешком из зоны в город и вечером назад не пугали. Я была нужна людям искусства - замечательным артистам, которые с азов учили меня работе концертмейстера.

Запомнился Александр Кравцов, ведущий солист хора Большого театра. Внешность у него была скромная, но голос - высокий, легкий тенор - звучал божественно. Он немного подражал Козловскому, их тембры действительно чем-то были похожи, и Кравцов тоже страстно любил петь.

У нас с ним получился такой взаимовыгодный альянс: я училась аккомпанировать - он получил возможность петь. Оказалось, Кравцов знает многие оперы наизусть. Мы репетировали часами, часто без перерыва на обед. Как в любом театре, репетиции заканчивались у нас в два, а вечером, в половине восьмого, начинался спектакль.

К семидесятипятилетию Рахманинова мы подготовили большой концерт. В первом отделении ученик Игумнова Владимир Битюцкий играл Первый концерт Сергея Васильевича - первую часть. Выступал известный московский виолончелист Борис Крейн, а во втором отделении шла опера "Алеко".

Интересным был и театральный репертуар. Шли оперетты Дунаевского, Милютина, Кальмана - боевой репертуар опереточных театров. Из драматических спектаклей запомнились "Дети Ванюшина" Найденова и "Бешеные деньги" Островского. Ставили и советские пьесы, особенно любопытно сейчас вспоминать "Вас вызывает Таймыр" Александра Галича. Мы играли ее с огромным удовольствием, и кто бы мог подумать, что через несколько лет ее автор станет диссидентом, изгнанником, а пьеса будет запрещена".

"Если будут стрелять - не плачьте"

"В театре Ухтижимлага было немало первоклассных специалистов. У нашего вечного премьера Петра Рябых (о нем писал в "Юности" Лев Разгон) кроме прекрасного голоса и яркой сценической внешности была отличная память. Он восстанавливал партитуры оперетт, писал по памяти текст, нотную строчку, партии хора, оркестра. Труппа состояла наполовину из заключенных, наполовину из вольнонаемных, отсидевших к тому времени свой срок.

Хорошо помню талантливого певца Владимира Глазова (он был солистом хора Александрова, опереточных героинь Зою Радееву и Зинаиду Корневу. А еще - дочь известного армянского композитора Спендиарова Марину, ее изумительно красивый голос.

Наш театр был мобильным и, наверное, синтетическим: певцы и музыканты играли и драматические роли, а драматические актеры солировали в опереттах, танцевали, выходили в массовках.

Постепенно я освоилась в театре, по уши влюбившись в оперетту (в Москве я, профессиональная пианистка, относилась к ней скептически, моей страстью была опера). Но года через полтора произошло большое несчастье - наш театр сгорел. Артистов закрыли в зоне, все ждали самого худшего. Так и случилось: нас отправили с вещами на пересылку. Я попала на этап вместе с Мариной Спендиаровой и своей близкой подругой Юлианой Ильзен, дочерью крупного ученого-медика, расстрелянного в 37-м. Этап был долгим. Всюду слышалась нерусская речь. Позже мы узнали, что вместе с нами ехали иностранцы - поляки, немцы, румыны, венгры, настоящий интернационал.

Наконец поезд остановился, и нас высадили прямо в снег. Кругом бегали овчарки, страшно матерился конвой, глаза слепили прожекторы. Все были уверены, что нас вот-вот расстреляют. Хорошо помню, что, сидя в снегу на своих узлах, Марина Спендиарова взяла меня и Лилю Ильзен за руки и сказала: "Девочки, если нас будут расстреливать, не надо ни унижаться, ни плакать, ни просить пощады. Давайте встретим смерть гордо". И мы поклялись в этом. Но все оказалось иначе. Просидевших несколько часов в снегу и намертво закоченевших людей повели в какой-то темный барак, а утром выгнали на поверку. Кругом были сопки и тайга без конца и края. Лагерь, куда нас привезли, назывался Озерлаг".

Черные сухари Лидии Руслановой

"Через два дня нас разыскала Лидия Александровна Баклина, знаменитая солистка Большого, бессменная Ольга в "Онегине", Весна в "Снегурочке". Она была арестована еще в 43-м и до Тайшета возглавляла культбригаду в каком-то ИТЛ. Прослышав, что с очередным этапом прибыла группа артистов, она пришла к нам в барак. Марина Спендиарова ее хорошо знала, встреча была теплой, сердечной, и тут же решено было организовать концерт - приближалось Первое мая, День международной солидарности трудящихся.

Удивительно, что в лагерях мы готовили концерты ко всем советским праздничным датам. "Враги народа" не были на самом деле противниками советского режима, не отрицали законов того общества, в котором выросли. Наша концертная деятельность была искренней потребностью профессионалов, которые привыкли нести искусство с любых сценических площадок.

Однажды к нам в барак зашел начальник КВО Скрыгин. Он сказал: "Скоро к вам приедет еще одна артистка. Помогите ей - она того стоит. И не приставайте с расспросами". Все были страшно заинтригованы. Но когда в барак - в дорогой шубе и огромной белой шали - вошла Лидия Русланова, мы обомлели. Не обращая внимания на немую сцену, она опустилась на стул и тихо сказала: "Боже мой, как стыдно. Перед народом стыдно". К ней бросилась Лидия Баклина, хорошо знавшая Русланову. Они обнялись. Потом Лидия Андреевна сняла шубу, мы приготовили ей горячий чай, освободили место поудобнее. Потихоньку выяснилось, что у нее 58-я статья (групповая антисоветская агитация), пункты 10-11.

Позже, освободившись, я слышала от самой Лидии Андреевны историю ее отлучения от кремлевских концертов. На одном из банкетов в Кремле она сидела рядом с тогда уже знаменитым Алексеем Толстым и нечаянно уронила какой-то столовый предмет, забрызгавший скатерть. Толстой недовольно пробурчал: "Осторожнее, пятно посадишь мне на брюки". Русланова немедленно парировала: "У тебя без пятен только брюки и остались". По Москве тогда ходили упорные слухи о неблаговидной роли Толстого в судьбах его друзей, попавших в лапы НКВД.

Словом, советская звезда первой величины тоже стала "врагом народа". Она быстро перезнакомилась и с нами, и с мужчинами в соседнем бараке (те относились к нам по-рыцарски, приносили какие-то кусочки из своих редких посылок, дарили лесные цветы). Руслановой нашли двух баянистов, и она стала готовить программу. Мы старались под разными предлогами задержаться в бараке - репетиции Руслановой были настоящим чудом. Она играла каждую песню, перевоплощалась в ее героев, переживала их горе, их радости как свои собственные. И я, получив к тому времени профессиональный опыт, понимала, конечно, - это уникальное явление.

А в жизни Лидия Андреевна была очень простым, светлым и добрым человеком. Тогда я была занята до позднего вечера, неимоверно уставала от репетиций. Помню ее звенящий шепот ночью (Лидия Андреевна засыпала позже всех): "Танька, иди есть. Там на плите хлеб и кофе". Конечно, вместо кофе была какая-то бурда, а вот кусочки черного хлеба Лидия Андреевна жарила на льняном масле (мы его изредка получали) по своему особому рецепту, и они были удивительно вкусными.

Я отвечала: "Лидочка Андреевна, правда не могу - устала". Через несколько минут она, кряхтя, поднималась - я слышала ее шаркающие шаги - и несла мне в постель эти самые сухарики и кружку с чем-то горячим. "У, черт худой, жри, тебе говорят, мужики любить не будут". Так она кормила меня по ночам, действительно сохранив немало моих сил и здоровья".

Воспоминания Т.Н. Барышниковой (Перепелицыной) написаны по материалам Леонида Мухина (г. Усолье-Сибирское).