Ужасы ГУЛАГа: зарисовки с натуры

Портреты политзаключенных, нарисованные в камере заключения и на этапах, сохранила до наших дней художница, жившая под Иркутском

Приводя выдержки, мы максимально сохранили стиль и язык автора. Таким образом намеренно попытались подчеркнуть состояние человека, переехавшего в другую страну, не знавшего поначалу ни одного слова по-русски и попавшего в переплет идеологической чистки общества, в мясорубку под названием ГУЛАГ. к разворту

Жизнь Ирмы Юльевны Худяковой (Геккер) похожа на большую неизданную книгу. Ситуаций, в которые волей судьбы или случая попадала эта удивительная женщина, вполне хватило бы на большую повесть, сотню рассказов или длинный сериал.

Если бы немецкой девушке, родившейся в Чикаго в семье профессора философии, предсказали, что она поедет в Россию, поступит в художественный институт, перед дипломом будет арестована, пройдет унизительные процедуры допроса, ГУЛАГ, там полюбит уголовника, родит троих детей и проживет с ним счастливо до самой старости, то она, наверное, грохнулась бы в обморок. Но вышло именно так.

По жизни Ирма Юльевна была неисправимой оптимисткой, во всем старалась видеть прежде всего хорошее. Наверное, неуемный оптимизм во многом помог выжить в тюрьме и ссылке. Ожидая следствия и суда, она не пала духом и, сидя в тесной камере, рисовала на клочке папиросной бумаги с натуры портреты и даже пейзажи. А потом, идя по этапу, находясь в состоянии крайнего истощения, находила в себе силы не бросить работу, надеясь все-таки выжить. Часть набросков живы до сих пор.

Отсидев ни за что пять лет в лагере и отбыв еще семь в ссылке, Ирма Юльевна считала, что ей повезло. Главное, выжила. Многих, так же ни за что, расстреливали.

Сегодня мы предлагаем выдержки из неизданной книги, которую на протяжении нескольких лет писала Ирма Юльевна.

Девочка из Чикаго

Когда люди впервые слышали имя Ирма, удивлялись, не ведая, что так иностранку окрестил чиновник советского паспортного стола, по-своему интерпретировав полное — Ирмгардт.

Ирмгардт Амалия Геккер (Irmgard Amalia Hecker) родилась в Америке, в Чикаго, детство провела в Европе, в школу пошла в послереволюционной России. Предки по отцовской линии строили флот для Петра I, отец Юлиуса Геккера в составе Красного Креста возил гуманитарную помощь в Россию, где судьба свела его с Луначарским, наркомом просвещения, и тот пригласил молодого профессора философии помочь восстановить образование в юной Советской России. Профессор с радостью согласился, мечтая об объединении идей христианства и коммунизма и желая проверить это на практике. Русский философ Николай Бердяев в своем труде "Истоки и смысл русского коммунизма" целую главу отводит дискуссии с Юлиусом Геккером на этот счет. Однако это была всего лишь словесная дуэль двух мыслителей.

Поначалу все было хорошо, приехавшим дали квартиру недалеко от центра, пятеро дочерей профессора учились в школе, осваивали русский язык. Отец решил, что гражданство у них будет советское. Когда в Москве пошли уплотнения квартир, семья переехала в старый дом в Сокольниках, а потом решила строить свой дом в Клязьме. Родители переехали жить за город, а девочки остались учиться в Москве. Старшие — Алиса и Марселла — ходили на занятия в институт иностранных языков, Ирма — в институт изобразительных искусств, Оля и Вера посещали консерваторию. Между тем на подходе был 37-й...

"Вам придется проехать с нами..."

"В марте однажды утром приехала мама, села в комнате и тихо сказала:

— Сегодня ночью арестовали папу. Был большой обыск, увезли много бумаг и писем из архива.

В апреле у мамы первый раз приняли передачу для отца — 50 рублей. Каждый день до глубокой ночи она сидела и писала прошения, потом увозила их в НКВД. Все бесполезно.

В доме все уже спали, когда послышался резкий стук в дверь, это были два сотрудника НКВД с ордером на обыск и арест мамы. Перевернув все в комнатах, чекисты приказали маме одеваться, после чего скомандовали: "Выходите!" Я пошла за ними. На нижних ступеньках мама остановилась, оглянулась, не понимая, что происходит. Она как-то вся сгорбилась, стала маленькой и беззащитной. Такой и шагнула в темноту. Было слышно, как на улице заработал мотор машины, как эти звуки уходили все дальше и дальше и наконец наступила тишина. Вся природа затаилась, ожидая, когда уедет "черный ворон". Спустя какое-то время по крыше зашумели весенние капли первого дождя!

Через неделю после ареста мамы я подошла к секретарю комсомольской организации Коле Сергееву и подробно рассказала о случившемся. Комсорг резко принял дистанцию, посуровел, заговорил сухо, жестко и очень официально. Вскоре меня вызвали на общее комсомольское собрание и предложили при всех признать отца врагом народа. Я возразила.

— Тогда мы исключим тебя из комсомола. Кто — за?

В тишине первым руку поднял Ваня Амиян — член бюро. За ним еще кто-то, еще, еще, еще...

Секретарь громко подвел итог:

— Единогласно!

Из института меня не исключили, но я совсем не могла работать. Стояла у мольберта и мазала, мазала".

Комсоргу Коле Сергееву позже судьба отвела особую роль в жизни Ирмы Юльевны. Их пути пересекутся на этапе в ГУЛАГе.

На Север, к маме

"На зимних каникулах мы с сестрами решили съездить и отвезти маме посылку. Ее лагерь находился в Коми АССР — "Ухтопечерский распред". Мы ехали несколько суток и не знали, что значит Север, морозы — 50 градусов. У нас не было валенок.

Дойдя до лагеря, стали ждать, когда зэки пойдут на работу. Утро "врагов народа" начиналось с переклички. Нарядчик называл фамилию, осужденный — статью, срок. Статья, как правило, была у всех одна — 58-я. Сроки заключения — разные. После развода нарядчик привел маму, она сидела и растерянно улыбалась беззубым ртом, ее канала цинга. А у меня слезы катились градом".

Неоконченный институт

Зиму 1940—1941 годов Ирма училась на пятом курсе. От отца и матери писем сироты не ждали, обоих осудили без права переписки. Дети считали, что их родители стали жертвами чудовищной ошибки, власти скоро разберутся и освободят. Многого они еще не знали в порядках новой родины, многого не понимали, едва выучив русский язык...

"Мои сестры познакомились со студентами консерватории, среди которых были будущие музыканты с мировыми именами — Вячеслав Рихтер, Анатолий Ведерников, Владимир Чайковский. У Славы образовался кружок, где, собравшись вечером, на одном или двух роялях исполнялись музыкальные произведения. Музыкальный кружок стал темой моей дипломной работы в художественном институте. Работая над эскизами, наслаждалась игрой музыкантов с мировыми именами. Но все перечеркнула война.

Фашисты брали города один за другим, вскоре самолеты стали залетать на окраину Москвы. Рядом с Клязьмой образовался военный аэродром, его без конца бомбили.

В институте открыли курсы медсестер, студентки готовились пойти на фронт. На одном занятии нам раздали анкеты. В графе "национальность" я честно написала "немка". После этого мне категорически заявили: "На занятия больше не приходить!" Разорвалась последняя связь с институтом.

Без суда и следствия

Казалось, жизнь стала невыносимой, однако сестры Геккер и не подозревали, что ждет их впереди.

"Десятого сентября 1941 года к дому подъехали две машины. Меня и сестер энкавэдэшники развели по разным комнатам, обыскали, а потом предложили собрать вещи. Привезли на знаменитую Петровку, а затем в женскую тюрьму на Садовом кольце. Первый допрос:

— Где агитировала? Дорисовала? С кем водила дружбу?

Никто не принимал никаких оправданий. Аргумент — дочери "врагов народа" мог перевесить тысячу других. Это было одновременно обвинением, судом и приговором. Первое время в камерах люди молчали, все боялись друг друга.

Наступил день, когда из Москвы началась эвакуация заключенных. Ночью выводили из камер, сажали на машины и увозили на перрон. Железнодорожные вагоны набивали до рассвета, потом закрыли двери и все стихло. Одна женщина начала рожать. В вагоне находилась медсестра, ее арестовали в роддоме только из-за немецкой фамилии. Так в белом халате и увезли в тюрьму. Она и принимала ребенка, который, наверное, к счастью, родился мертвым. Потрясенный вагон словно по команде начал скандировать: "Врача! Воды!" В ответ — тишина. Медсестре пришлось отмывать окровавленные руки собственной мочой. Неизвестно, сколько прошло времени, состав тронулся, все зарыдали, прощаясь с Москвой. Состав уходил на восток. Иногда поезд останавливался. Охранники закатывали бочку воды, раздавали хлеб и кусочки сушеной рыбы. В замкнутом пространстве люди потеряли всякую ориентацию во времени.

На 24 сутки поезд прибыл в Киргизию в город Фрунзе. Не все доехали живыми, некоторые сошли с ума. Потянулась долгая зима в Киргизии, началась эпидемия тифа.

В камере первое время курильщикам выдавали махорку и бумагу. Вот на ней и сделала наброски с натуры. Даже Тянь-Шань из окна камеры удалось нарисовать".

Времена: пять лет тюрьмы считались детским сроком

"Когда весной 1942 года за решеткой камеры у подножия Тянь-Шаня зацвели абрикосы, меня вызвали и объявили решение особого совещания. Статья 58-я, часть 2, пункт 10 УКРФ (антисоветская агитация), наказание — лишение свободы сроком на пять лет. В то время это считалось детским сроком.

Вскоре меня отправили на высылку и я потеряла надолго связь с сестрами. Ташкентская пересылка, целый город осужденных. Как дождались поезда, я не помню, погрузили в вагон-заки, дали немного хлеба. После этого обессиленная уснула и дорогу до Новосибирска почти не помнила. Здесь уже формировали команды на работы, но я была настолько слаба, что сразу попала в больницу.

Мое личное дело попало в стопку, из которой выбирали кандидатов в лагеря для инвалидов, но и туда не хотели брать — настолько я была слаба. Конвой решил: эта не доедет. Тогда я написала расписку, что снимаю всякую ответственность за свою жизнь. Из последних сил встала в ряды этапников. На дорогу выдали по большому куску хлеба, но я боялась его кушать поскольку кишечник атрофировался. Унитаз в вагон-заке после меня был в крови. Не покидала одна мысль — это конец! Как ни странно, выжить помог начальник поезда. На перроне он купил зеленых яблок, принес их в своей фуражке и, просовывая через решетку, сказал:

— Хорошенько жуй, но глотай только сок. Сейчас солдат принесет крепкий чай, я дам сахар, пей горячий. Иначе тебе хана.

В душе блеснула надежда — может выживу!

До Мариинска ехали трое суток. Над городом возвышалась еще дореволюционная тюрьма. Между нами пронесся слух, что на одном из верхних этажей пожизненное заключение отбывает Фанни Каплан, ранившая Владимира Ленина.

Наши вещи бросили на тележку, которую тянула лошадка, позади шли мы. Насколько видели глаза — кругом заборы, вышки с часовыми. Открылись ворота, нас запустили в "вокзал". Могла ли я думать, что этот лагерь станет для меня родным!

Здесь судьба вновь свела с Колей Сергеевым, уже бывшим комсоргом, а затем "шпионом". Его первыми словами было "Прости!"

Он уходил другим этапом на Север, но успел рассказать начальнику лагеря про меня. На территории работали художественные мастерские, которыми заведовал Анатолий Михайлович Должанский. Ему нужны были мастера, поэтому меня отправили в больницу, а потом в барак. У соседки по нарам оказался небольшой осколок зеркала. Впервые за долгое время я увидела свое отражение. "Боже! Кто это?" Худое лицо, отросшие кудряшки. Так, глядя в зеркальный осколок, набросала на клочке бумаги автопортрет".

Уголовный авторитет — красивый парень

Как бы затерто ни звучало, но любовь помогла Ирме Геккер выжить в лагере.

"Однажды перед обедом к нам в мастерскую зашел молодой человек в полувоенной форме, такую носили вольные работники лагерей. Шевелюра светлых волос, зеленые глаза. Это был бригадир столярки и кузницы Сергей.

Впоследствии бригадир неоднократно приходил, садился в уголке и наблюдал за моей работой. Однажды он попросил написать его портрет, дабы затем послать родителям. Между делом рассказывал историю своей жизни. В детстве он вместе с братом нашел гранату времен Гражданской войны, дома пытался ножом расковырять ее... Взрывом оторвало левую руку. Первый раз загремел в детскую колонию на один год. Вернулся уже с надорванной психикой, устроили с дружками погром в школьной химлаборатории. Новый срок. Побег. Восемь лет, из них год штрафной. По природе Сергей был очень организованным человеком, мог заставить подчиниться практически любого. Возможно, за эти качества его и поставили бригадиром".

Любовь, зародившаяся в лагере

В лагерь стали приходить с фронта вагоны, набитые одеждой, которую сняли с убитых. В валенках попадались даже оторванные конечности. Одежду стирали, кипятили, красили и она опять шла на пользу.

Наступили сильные морозы. Сережа узнал, что к нам идет этап с Севера с нетрудоспособными. Лагерь готовился, топилась баня, был приготовлен барак. Я ждала особенно — ведь среди прибывших мог быть и мой папа. Оказалось, что многие из этапа не могли идти. Наши запрягли быков, лошадей и к железной дороге. Прибыли первые ходячие. Затем сани с наваленными человеческими телами. Многие голые. Рассказывали, как по ночам в вагонах люди замерзали, уголовники отбирали у калек костыли, деревянные протезы и сжигали, а потом несчастные люди передвигались буквально ползком, наматывая на руки тряпки, спасаясь от мороза. Умерших заключенных уносили в морг нашего лагеря. Затем вывозили за территорию. Случилось так, что однажды на санях под телами умерших спрятались, а потом бежали два уголовника. После этого на вахте поставили человека, который бил деревянным молотом по голове каждого покойника. Потом их пересчитывали, закрывали брезентом, и приставленный к этому заключенный вывозил трупы в глубокий овраг посреди поля.

Пришло время комиссии рассматривать дела о нашем досрочном освобождении. Сергея освободили, а меня нет. Оставалось сидеть еще три года. Последнюю лагерную ночь мы провели вместе, а утром он ушел в Мариинск. Однако к обеду вернулся. Продав пальто, купил продуктов и принес передачу. Встречи не прошли бесследно. Лагерный врач обнаружил трехмесячную беременность. Хотя после пеллагры, перенесенной в начале заключения, доктор сказал, что у меня никогда не будет детей, и вот такая огромная радость!

Рожденные в неволе

"Девочка родилась 22 сентября. Помню, проснулась после наркоза, медсестра поднесла ребенка и говорит: "Девочка у тебя". А я кричу: "Верочка!" Ребенка определили в лагерные ясли. В помещении было очень холодно; осень, а затем зима выдались жутко холодными. Замерзала даже вода в бутылочках, из которых кормили малышей. Периодически приходили этапы, было очень много грудных детей, большинство из них — больные. В яслях набиралось столько маленьких "заключенных", что воспитатели укладывали их спать валетом. В лагере из лоскутиков шили одежду. Мама у себя в лагере работала в мастерской, где шили одежду для заключенных. Узнав о моей беременности, стала из лоскутков шить телогрейку, а потом через расконвоированных переправила в Мариинск. Однако посылка шла более года, к этому времени Верочка уже выросла, одежда так и не пригодилась".

Игрушки детям шили из старых носков, выкройку набивали ватой или жеваным хлебом. В семье Ирмы Юльевны до сих пор хранится крошечный медвежонок.

Огород под вышкой часового

Огромное желание сделать все, что бы дочь выросла здоровой, насколько это возможно в лагерных условиях, навело заключенную Геккер на фантастическую идею — посадить картошку.

"В крае удался урожай картофеля, и к весне излишки в овощехранилищах начали продавать заключенным за наличные деньги. У меня к тому времени скопилась небольшая сумма, полученная за портреты. Некоторые осужденные отправляли угольные, карандашные произведения родным вместо фотографии. Скопив таким образом определенный капитал, я сумела купить немного картофеля. Клубни хранились в мастерской под нарами, здесь до них раньше времени никто не мог добраться, и они очень быстро прорастали.

Место для "дачи" подобралось совершенно случайно. В дальнем углу зоны за водокачкой и мастерской находилась свалка, заросшая бурьяном. Рядом стояла вышка часового, а дальше тянулась запретная зона. Лопата нашлась у дневального, и за два вечера огород был вскопан, клубни зарыты.

Часовой с вышки с любопытством наблюдал за заключенной, но молчал, поскольку режим не нарушался — к "запретке" чудачка не приближалась. Скорее всего, военный решил, что политическая тронулась умом, поэтому и не придирался.

Впоследствии солдаты, сменяя друг друга, часами наблюдали за заключенной. Они поняли, что политическая не просто ковыряется на свалке, она ухаживает за огородиком. Наверное, им самим стало интересно, что же из всей этой затеи выйдет. Тринадцатого сентября удалось убрать урожай с огородика..."

Кое-как дождались весны. Как гром среди ясного неба пришло сообщение о Победе. Комендант забежал в барак и закричал: "Война кончилась! Победа!"

Все плакали от радости, заключенные и охранники обнимались. С нетерпением ждали амнистии. Виновным себя никто не считал, думали — произошла ошибка, разберутся, освободят, просто не до нас, идет война. Однако под амнистию в первую очередь попали уголовники. За территорию выпустили зоновских "мамок", воровок, проституток. С детьми на руках мы провожали их на свободу. На волю ушли все, кроме осужденных по 58-й политической статье. В зоне пришлось провести еще два долгих года, прежде чем объявили об освобождении".

"Шпионов" определили на вольное поселение в Западную Сибирь, где прошли еще семь лет, вплоть до смерти отца народов. Прошение политссыльных дошло до Молотова, и тот разрешил им выехать в Иркутск.

Саяны и Байкал

В Иркутске Ирма Юльевна вместе с другим мастером кисти Вычугжаниным преподавали в художественном училище. Муж Сергей Алексеевич работал в Саянах в геологической экспедиции, поэтому пришлось уехать к нему. Работала чертежницей, преподавателем рисования в школе. В Союз художников не принимали (58-я статья стала клеймом), о выставках можно было только мечтать. О Москве и не думала. В геологической партии народ был хоть неискушенный в искусстве, но позировал с охотой, а в красоты Саянских гор молодая художница влюбилась с первого взгляда. Именно горы в творчестве Ирмы Юльевны оставили самый заметный след. В геологическом музее города Улан-Удэ развернута постоянная выставка ее картин, посвященная природе Саян, работе геологов. И самыми преданными поклонниками ее творчества стали именно геологи, ласково называя Юльевной. Она рисовала их быт, их работу, которую знала изнутри. Мольберт, палатка, спальник — такой необходимый набор для работы был у Ирмы в то время.

Второй любовью художницы стал Байкал, куда пришлось перебраться, когда ухудшилось здоровье мужа. К Байкалу художница относилась как к живому существу, рисуя озеро каждый день.

Последние несколько лет Ирма Юльевна прожила у своих детей под Иркутском, в деревне. Ее жители и не подозревали об удивительной судьбе высокой женщины с шапкой абсолютно белых кудрей, которая ходила в лес, пока позволяли силы, вглядывалась в каждое дерево, в каждый листочек, словно искала сюжет для своих новых картин.