Капитан и Ледокол (от 13 марта 2020)

Продолжение. Капитан и Ледокол (от 6 марта 2020).

Она была в лазоревом платье из шифона, и оно тоже под напором ветра «гуляло», придавая ее стройной фигурке невесомость. Казалось, с очередным порывом ветра она вспорхнет и улетит. И снова ее глаза, огромные, миндалевидные… они сияли, горели, излучая тепло и, конечно, любовь…

Ну как было не влюбиться в нее с первого взгляда. Я испытал что-то похожее тогда, когда увидел и познакомился с Настей. Во время моей сборки девушка Настя работала с артелью клепальщиков. Те угрюмо утюжили мои борта стальными клепками, вгоняя в отверстия эти металлические занозы, и плющили их специальными молотками. Ничего кроме боли они мне не приносили. Но я понимал, иначе нельзя, и терпел. А Настя проверяла каждую заклепку своими ласковыми руками. Она гладила каждую из них, словно бы жалела меня после бездушных толчков клепальщиков, прикладывала ушко к борту и слушала звук молотка. Она словно заговаривала мои стальные нервы, уговаривая потерпеть и не сердиться…

Но возвращаюсь к той, которую молодой человек называл Ольгой. Вы бы только видели ее походку, грациозную, безмятежную и в то же время твердую. Да за одну такую походку можно было влюбиться в нее, ни о чем не думая.

Она шла красиво, чуть покачиваясь, с прямой спинкой, полусогнутым локотком одной руки, в которой был зонтик от солнца. Ветер раскачивал его, пытался выгнуть в обратную сторону, но она крутила им, стараясь удержать, и можно было лишний раз убедиться, как прекрасно изваяла ее природа. Я тогда подумал, что ветер специально норовит вырвать зонтик — да он просто заигрывает с ней! При походке она слегка выворачивала свои маленькие туфельки, словно много времени проводила у балетного станка. И эта походка, эти грациозные движения ее головки, рук-крыльев не могли не притягивать взглядов. И те глаза, которые были без женского присмотра на корабле, откровенно пялились на нее от приятности и полной невинности, которую несли все ее движения.

Признаю, я тоже не мог сдержаться от умиления и удовольствия смотреть на нее и едва не потерял контроль, натянув якорные цепи. Они стали как струны; испуганный старпом бросился в рубку выяснять, кто дал команду поднимать якоря. Я вовремя опомнился, и в итоге старпом решил, что это играют подводные течения Байкала.

Люди называют это превратностью судьбы. Ну кто мог подумать и представить, что юноша и девушка встретятся в следующий раз через много-много лет при совершенно трагических обстоятельствах. Я к тому времени уже испытаю байкальский лед своим стальным весом, а Байкал будет постоянно испытывать меня ветрами, нажимами, ледоставами, в общем всей своей грозной байкальской стихией.

И я тоже встречусь с этим юношей через много-много лет. Он взойдет на капитанский мостик, и я сразу же вспомню о девушке, которая была с ним…

…Каждый раз он обращался к ней по-разному: Олечка, Олюшка, Олюня! Ей это нравилось, она улыбалась, брала его за руку и прижималась к ней лицом.

До выхода из стрелки был целый час. Они еще постояли на палубе, любуясь Байкалом, и удалились в каюту. Что у них произошло, не знаю, ссора ли, размолвка, а только она уже перед самым отходом корабля от пирса выскочила из каюты вся в слезах и опрометью кинулась на берег.

Я ничем не мог ей помочь, даже попытаться утешить не мог. Если бы она осталась в каюте, наверное, я спел бы ей корабельную колыбельную или убаюкал мягким шумом моих машин. Единственное, что я успел — дать прощальный свисток, протяжный и напоминающий глухое эхо в горах.

Ее спутник не выходил из каюты до самой Мысовой. А когда я вошел в Мысовскую рогатку, он дождался, пока корабль покинет последний пассажир, и так же скоро скрылся в вагоне транссибирского экспресса, который отправлялся на восток.

…Прошло несколько лет. Началась Русско-японская война. В январскую зиму 1904 года лед на Байкале был такой толстый, что мы с братом выходили в каждый рейс с большой тревогой и опасением. Ледовые поля проходили с трудом. На нас ложилась сверхважная миссия, и любая авария ставила под угрозу успех всей военной кампании. Не удивляйтесь, именно здесь, на узком участке, за тысячи верст от линии фронта, во многом определялась судьба всех военных действий русской армии, снабжение которой шло по Транссибирской магистрали ежедневно. Кругобайкальскую железную дорогу с ее множеством тоннелей, эстакад, защитных стенок, мостами и станциями, как ни торопились, но к началу военных действий достроить не успели. Переправа армейских составов целиком и полностью легла на нас с братом. И вот какой парадокс — мы думали о том, чтобы лед был как можно тоньше, и тогда его было легче проходить. А когда пустили ледяную железную дорогу по льду Байкала, люди каждый день молили о крепком льде!

Мы с братом вкалывали без остановки, но наших сил не хватало. Грузоперевозки росли, и потребность в организации переправы тоже. И вот тогда князь Хилков, министр путей сообщения, решил положить железнодорожные рельсы прямо на байкальский лед и таким образом миновать недостроенный кругобайкальский участок Транссиба. Вскоре на Байкале, прямо на льду, возник целый городок с хозяйственными и бытовыми строениями, госпиталем и гостиницами, ресторанами, пунктами ожидания и т. п. Ледоколы, паровозы-танки, лошади — все, что могло тащить, толкать, двигать составы с людьми и техникой, было задействовано в интересах войны. Шум и гам на Байкале теперь стоял круглые сутки. Тут же, на льду, соорудили теплые павильоны, где пассажиры и воинские команды могли дожидаться смены лошадей и вновь продолжать путь.

Вагонов и лошадей не хватало, и какое-то время раненых размещали в этих странных перевалочных госпиталях на льду. Потом их увозили в Иркутск.

Трудно было привыкнуть к байкальскому норову: то трещал лед, то он стрелял каким-то глухим, утробным звуком, наводил страх промоинами, полыньями там, где еще вчера была твердая поверхность.

Санитары и сестры милосердия работали здесь так же, как и в обычном госпитале, делая все возможное для своих пациентов. Обычно к вечеру за сменной бригадой приходил специальный экипаж, запряженный тройкой лошадей, привозил ночную смену, а дневную увозил на станцию Байкал или в Лиственничное на отдых.

…Эту партию раненых довелось везти мне. Обычно, чтобы не терять времени на маневры в порту и сложный заход в вилку, мы не доходили до конечной станции три-четыре версты. Потом раненых и гражданских прямо тут, на льду, пересаживали в повозки, телеги, кошевы, экипажи — словом, в то, что было под рукой, и доставляли гужом. Но в этот раз запуржило, и хотя ветер был несильный, переносить раненых, в особенности тяжелых, в санитарные повозки посчитали делом опасным — поземка заметала ледовую дорогу, да и видимость стала плохой. Решили доставить людей до станции на ледоколах. Мы шли, не видя берегов, осторожно, часто давая гудок, предупреждая ямщиков. До Баранчика мы в тот раз так и не добрались: крепкий лед, метель, видимость стала практически нулевой. Но мы оказались рядом с ледовым городком, и на помощь раненым нам прислали сестер милосердия.

В одном из раненых я сразу признал спутника Ольги, моего будущего Капитана. Он лежал без сознания, в той самой каюте, где между ними что-то произошло и откуда она в слезах убежала от него. Судя по разговорам санитаров, юноша служил на военном корабле и был ранен в бою с японцами.

Воспоминания нахлынули на меня, но времени предаться им не было совершенно. Нужно было ломать лед и думать о чистой воде.

А потом в одной из сестер милосердия я узнал ее — Ольгу! Она сильно изменилась; оказывается, война меняет всех, даже тех, кто за тысячи километров от фронта. Я узнал ее слезы. Удивительно, но оказалось — слезы не меняются во времени.

Не знаю, как бы описал эту встречу человек. Но когда я увидел ее у изголовья раненого Капитана, я заплакал. Я слышал, как механики забили тревогу — они заметили, что масло стало просачиваться на отдельных механизмах. Они встретились снова, но не было объятий и объяснений. Не было слез радости после долгой разлуки, выяснений и поцелуев. Она сидела рядом, гладила его руку и просто плакала. Периодически она уходила к другим раненым и делала свою работу, и снова возвращалась к нему, но уже не плакала — людям почти никогда не нужны чужие слезы, а уж слезы горя или воспоминаний вообще не нужны. Своих за жизнь хватает…

Думаю, она узнала каюту, которую покинула в расстроенных чувствах и в которой сейчас находился Капитан. Ну, конечно же, это была та самая каюта, в которую они вошли вместе, а потом она убежала в слезах. Эти неисповедимые пути, непредсказуемые встречи и еще более неожиданные перерывы в отношениях для чего-то нужны. У людей все сложно; кажется, они делают все, чтобы вначале загнать себя в западню, а потом страшными усилиями стараются вырваться оттуда. ...В какой-то момент она то ли успокоилась, то ли не было больше эмоциональных сил, но Ольга стала больше походить на сестру милосердия по отношению к Капитану, который по-прежнему был без сознания. Но за время, что она была с ним, он стал ровнее дышать, лицо порозовело и, кажется, даже разгладилось.

Пришел врач, быстро осмотрел пациента. Бросил: «С этим теперь будет хорошо, отогрели». Ольга выдохнула и ушла смотреть за другими ранеными и помогать другим сестрам милосердия.

Вернулась к Капитану спустя несколько часов. Достала конверт, изрядно помятый — было видно, что он «путешествовал» вместе с автором давно и повсюду. Достала такой же изрядно помятый лист бумаги, сложенный в несколько раз, — письмо и стала тихо читать вслух:

«Дорогой мой Митя! Читаю это письмо вслух, сам ты его сейчас прочитать не можешь. Писала его где придется, с перерывами, как пишут дневники. Накатит настроение — и укладывала несколько строк на белый лист. Много лет я таким образом выговаривалась, и не только по сути той нашей размолвки. Скорее всего, да, скорее всего, я никогда бы не стала читать тебе это свое многолетнее послание. Но так много совпадений, Митя! Я увидела тебя раненого и без сознания на том самом ледоколе, в той самой каюте, где мы встретились и расстались несколько лет тому назад. Все разом нахлынуло: радость пусть и такой встречи, воспоминания о наших счастливых днях, о том, как ты спас меня, вырвав у стапеля ледокола, о нашей размолвке и долгом расставании, и боль сознания, что ты ранен, и слова врача, бросившего: этого «отогрели».

…Я часто в мыслях в том лете и том, другом Байкале — солнечном, светлом, радостном. Сейчас зима, он скован льдом, метель, вокруг ничего не видать. Это трудно представить — мы где-то посреди этого моря, под нами бездна, а мы на кораблике, который медленно двигается, ломая льды... Чтобы ты знал, как я оказалась рядом с тобой: с началом войны я, как сестра милосердия, вначале работала в Иркутске, потом в ледовом перевалочном госпитале — «Ледогосе», как мы его тут зовем промеж себя.

Когда после нашей ссоры я убежала с корабля, мне казалось, что уже ничего хорошего со мной не произойдет. Но теперь, насмотревшись на раненых, наслушавшись их историй (среди них много чудесных рассказов из довоенной поры), поняла, есть другая жизнь: тихая, спокойная, счастливая, где люди просто живут, просто встречают каждый день, праздники. Ходят в гости, строят планы, вполне осуществимые и не требующие сверхусилий. Я поняла: не все созданы для геройства и подвига, для того, чтобы быть все время впереди. Многие просто хотят своего счастья… Другие искренне хотят быть полезными, извини за высокие слова, своей стране, своему городу…»

Эта публикация — газетный вариант повести «Капитан и Ледокол». Продолжение — в следующем номере еженедельника «Пятница».