Богомол. Глава одиннадцатая

Иркутск, Глазковское предместье. Лунная ночь на переселенческом пункте. Рисунок Бориса Смирнова, 1904 год.
Иркутск, Глазковское предместье. Лунная ночь на переселенческом пункте. Рисунок Бориса Смирнова, 1904 год.

Продолжение. Начало в номерах 38—47. Глава десятаяНачало

Глава одиннадцатая

Вечер в игорном клубе начался как обычно. Я сидел в компании завсегдатаев — купцов, интендантов и американцев из военной миссии. Размах игры символизировала нависшая над нашим столом тициановская «Даная», отчего завсегдатаев называли в клубе данайцами.

Играли в покер с двумя джокерами. Героем дня был американский лейтенант, ему отчаянно везло — цветной дьявол часто мелькал в его железных фермерских пальцах. Окидывающая пари толпа пришла в возбуждение; публичные ставки на американца уже поднялись до ста долларов, когда в зале возникла бесформенная фигура Бекешина.

Наш стол как раз покинул купец Ахельбаум, спустивший свою тысячу и, как всегда, недоумевавший по этому поводу. Добровольцев не нашлось, объявили антракт.

Бекешин с кислым видом потягивал вино и курил папиросу, привалившись к стойке бара. Я предложил ему занять место выбывшего купца.

— Это большая честь, — вяло ответил он, — сам Одиссей призвал меня в стан Агамемнона. Однако вы играете слишком эпично.

— Так одолжите у меня. Пяти тысяч долларов достаточно?

Бекешин уронил пепел на брюки.

— Значит, и среди данайцев есть добрые самаритяне.

Масти снова заметались по сукну. Бекешину сразу выпали мертвые карты, опытный игрок спасовал бы, но романтический азарт увлек Бекешина в бой. К концу партии он собрал каре и черно-белого джокера. На мгновение мне стало интересно: американец тоже шел к этой комбинации. Когда ставки уравнялись на пяти тысячах, лейтенант выложил на стол каре с хохочущим цветным джокером.

Бекешин молча встал и, про­дравшись через восхищенную толпу, подошел к дивану; колени его подкосились. Я сел рядом.

— Верну завтра, — сказал он, нервничая от мысли, что теперь он должен деньги контуженому фронтовику и придется бежать из города.

— Можете не торопиться, — заметил я. — Врачи не отпустят меня, пока у них не иссякнут запасы йода. Однако развлечения в этом милом городке несколько однообразны. Не играют ли здесь в гусарскую рулетку?

Бекешин оживился.

— Есть один клуб. Там ставки почище.

— Готов к любой сумме.

— О нет! Там ставки совершенно другого рода! — Бекешин схватил меня за рукав. — Жизнь и смерть! Это даже не клуб, а… тайное общество! Так уж распорядилась великая Венера, что я служу его председателем.

— Так расскажите скорее. Вы практикуете заклание?

— В каком-то роде. Мы — клуб самоубийц.

— Как у Стивенсона?

— Нет, наши методы не столь примитивны.

Бекешин мечтательно затянулся и выпустил кольцо серого дыма.

— Вы слышали, наверное, что смерть в миг наивысшего сексуального наслаждения возносит мужчину в нирвану?

— Да, китайские бандиты верят в это.

— А вы?

— Приятная гипотеза. Вы можете включить меня в круг посвященных?

— Вам повезло, собрания проходят один раз в неделю, и сегодня как раз такой день. Взнос составляет двести долларов в неделю, но вы уже внесли свою лепту.

— Звучит интересно.

— Кстати, — Бекешин бросил взгляд на свой брегет, — мы опаздываем. Едем!

Мы наскоро оделись, выбежали на улицу и прыгнули в ближайшую повозку — ветхое разбитое ландо.

— Гони на Заморский тракт! — крикнул Бекешин извозчику. — Повернешь где скажу.

Мы тронулись и, покачиваясь на древних скрипучих рессорах, поехали на юго-восток. Русиновская улица плавно перешла в Заморский, или Байкальский, тракт — широкую дорогу, что ведет к центральному сибирскому морю. Наша повозка то ныряла глубоко вниз по долгим склонам, то поднимаясь на посеребренные лунным снегом холмы.

— Признаться, меня уже взяла мистическая дрожь, — сказал я. — Кто эта убийственная женщина?

— Именно убийственная! — Бекешин прикрыл глаза. — Говорят, она смертельно красива. Мы зовем ее Красная Дама. Княгиня из древнего азиатского рода, японского или китайского… Это великая тайна. Ее мастерство любви неподражаемо, а под языком у нее находится острая тонкая бритва, и в ту секунду, когда мужчина теряет ощущение реальности, она одним прикосновением губ вскрывает ему сонную артерию.

Бекешин посмотрел на меня значительно, видимо надеясь, что мне уже приходилось умирать схожим образом.

Мы продолжили пустой разговор о жизни, смерти и любви к тому и другому. Разгоряченный Бекешин едва не пропустил резкий поворот направо, где среди покрытой инеем чащи белой лентой вилась укатанная дорога. За черными стволами деревьев холодно блеснула Ангара.

Остановились у берега, на снежной поляне у большого дома с высоким крыльцом. Во дворе кучно столпились несколько экипажей. Извозчики грелись у костра.

В доме было жарко. Оставив пальто и оружие голой костистой служанке с накладной фараоновой бородкой на суровом лице, мы прошли в гостиную. Все пространство комнаты было заполнено круглыми столиками на одну персону, всего семь столов. Горели свечи в мощных канделябрах, дымились ароматические палочки. Заднюю стену скрывали багровые шторы с желтыми кистями, тяжело наплывая на разноцветные ромбы паркета. В центре висела медная эмблема: самка богомола пожирала самца. По стенам тянулся ряд мрачноватых, написанных маслом картин и эстампов, но лишь один предмет в комнате я бы отнес к искусству: стилизованный под средневековую гравюру рисунок изображал «купание ведьм» — известный обряд убийства через воду или огонь. 

— Господа, прошу войти! — воскликнул Бекешин.

Дверь соседней комнаты отворилась. В гостиную поплыл запах кофе и дым дорогих сигар, а следом вышли пятеро гостей с напряженными лицами: заплывшие с похмелья, похожие как братья купцы в мятых костюмах, стриженая emancipe в строгой мужской паре и с нею кудрявый студент с выпученными глазами, гнусаво что-то говоривший спутнице.

Последним плелся инженер Тюленьев, похожий на канцеляриста из революционного кружка: худой, со вздернутыми плечами и копной свалявшихся рыжих волос, в потрепанном сюртуке и несвежей рубашке. Взгляд его пылал чистым вдохновением.

Я ощутил беспокойство. Что если сегодня «Дама» выберет инженера? С собой я прихватил «бульдог», он холодил мою лодыжку. Какая бы чертовщина ни происходила здесь, его пуль достаточно, чтобы устроить переполох и скрыться, прихватив путейца.

Процессию замыкали два татуированных атлета с голыми торсами, в синих шароварах и чалмах на головах, у каждого в руке по ятагану. Они сразу подошли к кулисе и стали по краям, подняв мечи.

Гости расселись за столики.

— Где же Дама? — спросил я шепотом, пригнувшись к Бекешину.

— Вот, посмотрите, — он скосил глаза на стену, где висела бронзовая маска, начищенная как бляха городового. — Она сейчас наблюдает за нами сквозь эти пустые глазницы… Как символично! Сама судьба!

В эту самую минуту кулисы шелохнулись, разъехались. Прямо впереди на возвышении пестрела вычурно-роскошная постель под балдахином. Раздался мерный стук. Служанка, ударяя ладонью в маленький барабан, вышла на край помоста. Голоса стихли, шеи вытянулись. С другой стороны возвышения появилась обнаженная женщина в венецианской маске и желтых лентах.

Признаться, я ожидал увидеть вульгарную фигуру, одну из тех, что наводнили варьете и клубы для богатых извращенцев, но тело танцовщицы было изысканно красивым. Золотой пояс окружал тонкую талию и спадал цепями на бедра, губы, не похищенные маской, свежи и четко очерчены. Прическа была схвачена густой черной сеткой, а кожа не оставляла и намека на цвет ее волос. Она подняла руки, щелкнула пальцами в такт барабану — раз, другой, третий — и двинулась в танце, который постепенно, шаг за шагом становился все более грубым, пока не утратил последние обрывки пристойности.

Служанка ступила в зал. Пританцовывая, она подошла к Бекешину. Он встал. Глаза его были выпучены от удивления, рот раскрылся. Служанка поманила его на помост. Танцовщица в маске принялась кружиться вокруг председателя, срывая с него пиджак и рубашку, затем легким толчком отправила в постель и сдернула сапоги и брюки.

В этот миг ширма задернулась. Звуки, скоро долетевшие из-за ширмы, не оставляли сомнений в происходящем.

Несмотря на бессонницу или благодаря ей я чувствовал себя в ясном, немного отстраненном состоянии. Не знаю, чем поили гостей, но сия чаша меня миновала — я не выпил ни капли и втайне продолжал надеяться, что это всего лишь дурной спектакль, каких много ставится в декадентских салонных театриках, но сердце говорило: пошлятиной дело не кончится.

За ширмой стало тихо, лишь раздался на прощание мужской хрип и горловое бульканье. Ширма разлетелась в стороны, и, вскочив, мы увидели председателя.

Он умирал. Танцовщица исчезла.

Я выбрался из-за стола и принялся тормошить инженера.

— Вам нехорошо, позвольте доставить вас домой.

— Нет, нет… — забормотал он. — У меня есть. Есть!

Он оттолкнул меня и, разбрасывая стулья, бросился к выходу.

Догнать его я не успел — дорогу заслонил атлет. Я ударил его ногой в пах, вырвал меч и рубанул по шее. Сзади послышался топот. На меня бежал другой верзила в чалме, на ходу замахнувшись мечом. Я упал на колено, выхватил «бульдог» и выстрелил. Огромная потная туша перегнулась пополам и, не сбавив хода, налетела на меня. Я получил удар плечом в скулу и, выбив спиной дверь, влетел в гардеробную.

С кольтом в одной руке и вещами в другой я выбежал на улицу. Инженер уехал — кошевка уже сворачивала на дорогу. Я кликнул своего возницу, пинками загнал на козлы, и вот мы уже катим по лесу. Эх, Бекешин, что же ты нанял это дрянное ландо? Извозчик хлещет коней, я хлещу извозчика, но шансов мало — резвая кошевка инженера намного легче нашей колесницы со стариком татарином и парой замученных кляч.

Ночь добра к тем, кто не спит, но как же черна была ночь! Дважды мы теряли инженера из виду, и только в городе, у понтонного моста, надежно пристроились вслед. Как раз в это время из кошевки инженера выскочила легкая тень и бросилась во тьму — то ли ехал с кем-то на пару, то ли повозка теперь пуста. Как быть? Кошевка уверенно съехала на мост, я решил держать погоню.

Выбрались на левый берег, оставив по одну сторону дачи, по другую — депо и вокзал. Кошевка взбиралась вверх по улице Понтонной, преодолевая посыпанный песком крутой взвоз.

Стихли последние голоса. Лошади понесли нас по глухой окраине. Справа стеной тянулась роща, слева — крепкие усадьбы Глазковского предместья. За последним перекрестком, где дорога терялась в лесу, кошевка свернула на спадавшую в широкую низину улицу и остановилась у бревенчатого дома. Здесь квартировал инженер.

Прошла минута ожидания; он не подавал признаков жизни. Извозчик в кошевке бросил через плечо: «Эй, барин! Спишь ли, чо ли?»

Во дворе завыл пес. Выхватив кольт, я в три шага достиг саней.

Извозчик молча шевелил бровями, переведя осоловелый взгляд то на повозку, то на меня. Инженер лежал на спине, подняв пустые глаза в небо. В его груди торчала заточка.

Продолжение.